Гомункул усмехнулся. Не издевательски, как прежде, даже отчасти печально.
— Уже думаешь о том, как добраться до него через его сеньора? Не трать времени, ведьма. Этого я не знаю — и не думаю, что кто-то в Броккенбурге знает. Возможно… Возможно, у него нет ни свиты, ни титула, ни сюзерена. Такие демоны встречаются в мире — вольные адские духи, свободные от вассальной клятвы…
— Как тогда старик заполучил его? — нетерпеливо спросила Барбаросса, пристально глядя на гомункула сквозь стекло, — Как связал, как подчинил себе, как заставил караулить свое добро? Какому демонологу заплатил?
Гомункул вздохнул.
— И этого я тоже не знаю. Единственное, что мне известно — Цинтанаккар не из здешних краев. Он из…
— Из Сиама? Старик раздобыл его, когда служил там во времена Сиамской войны?
— А ты сошла бы за умную ведьму, — гомункул ощерился в неприятной улыбке, — На фоне выводка головастиков, конечно. Да, черт возьми, эта тварь родом с востока. Ее колыбель — ядовитые джунгли Сиама. Или Лаоса. Или… Черт, неважно. Ума не приложу, где фон Лееб нашел ее и как подчинил — я поступил к нему в услужение много лет спустя, когда он, выйдя на пенсию, уже обосновался в Броккенбурге. К слову, это накладывает чертовски неприятный отпечаток. Может, ты и смыслишь что-то по части здешних демонов — едва ли много, но, по крайней мере, до сих пор жива — однако едва ли что-нибудь знаешь о демонах востока.
— Как будто они устроены иначе! — зло обронила Барбаросса, — Будто состоят из иной меоноплазмы или рождены в ином Аду!
Гомункул поморщился, раздраженный ее недогадливостью. Но если он и замышлял обронить какую-нибудь остроту, то мудро от этого воздержался, помня про склянку в ее руке.
— Тамошние демоны подчинены архивладыке Гаапу. У них другой язык, другие манеры, другие повадки. Значит, подобрать ключик к этому отродью будет еще сложнее, чем если бы оно подчинялось архивладыке Белиалу, властвующему над германскими землями. Но этот ключик существует, я уверен в этом, хоть и не берусь угадать, в какой форме…
Барбаросса ощутила чадящую маленьким едким костерком злость.
— Но предыдущие семь попыток, кажется, не увенчались успехом, а?
Гомункул покосился на нее, но не озлобился. Лишь пожевал беззубым ртом.
— Не семь, — неохотно произнес он, — Шестнадцать. Или ты думала, что только твоя подруга Бри поставляла ему пищу? О нет. В этом городе много добрых душ. Цинтанаккару никогда не приходилось подолгу голодать.
— Он сожрал шестнадцать ведьм? — недоверчиво спросила Барбаросса, — Вот дьявол! Хватит на целый ковен и останется лишку!..
— Нет, ведьм было только четырнадцать. Один был обычным взломщиком, забравшимся в дом через окно. Еще один — подросток-воришка, пролезший через печную трубу. Но все остальные… Да, они были ведьмами. Некоторые — многие — поумнее и поталантливее тебя, замечу. Среди них были всякие. Разумные, рассудительные и осторожные. Дерзкие, напористые и безоглядные. Были такие, что неплохо разбирались в адских науках и могли заткнуть за пояс иных демонологов, но были и такие, что оказались в Броккенбурге по ошибке. Очень разные… Роднило их одно. Ни одна из них не смогла справиться с Цинтанаккаром, все рано или поздно вернулись, не в силах более выдержать те пытки, которыми он их испытывал. Все сдались. И нашли свою смерть в маленьком уютном домике на Репейниковой улице.
Дробинка, завязшая в мясе, коротко кольнула. Не угрожающе, отстраненно подумала Барбаросса, а словно бы насмешливо и испытывающе. Точно демон осторожно прикоснулся когтем к ее душе, проверяя, жива ли та…
— Он… убивает их? — сквозь зубы спросила она, — Этот блядский старикашка и его четырежды выебанный демон, они…
— Да, — спокойно произнес гомункул, — Извини, мне нечем тебя утешить. Все те ведьмы, что возвращались обратно, рассчитывая на пощаду, не обрели спасения. Лишь небольшую ямку в сливовом саду позади дома. Старик, говорят, и в прежние времена не был добросердечным, Сиамская война лишь озлобила его, как озлобила прочих саксонских вояк, кормивших своим мясом червей и пиявок на другой стороне мира, а после возвращенных домой в виде увечных и никому не нужных калек. Цинтанаккара, как ты знаешь, тоже трудно упрекнуть в излишней мягкости. Эти двое умеют работать сообща и недурно сработались. Цинтанаккар, цепной пес, выжимает досуха души своих жертв, а фон Лееб, его хозяин, получает удовольствие от их унижений и смерти. Когда очередная жертва, обескровленная и сломленная, приплетается обратно, чтобы вернуть меня законному хозяину, старик великодушно принимает ее извинения и приказывает Цинтанаккару завершить дело. И он завершает, будь уверена.
— Так значит, это не первое твое путешествие за пределы дома? — резко спросила Барбаросса, — Тебя уже похищали прежде?
— Меня похищали четырнадцать раз, — флегматично отозвался гомункул, — И немудрено. Что еще красть в гостиной старика, если не банку с гомункулом, стоящую на самом видном месте? Ведь не дряхлую же мебель и никчемные картины?
— Так ты…
Гомункул печально усмехнулся.
— Да, я приманка. Гомункул, если свежий и сообразительный, может стоить в этом городе до шести гульденов. Приличная сумма для здешних оборванок, мнящих себя ведьмами. А я на фоне многих несчастных своих собратьев могу сойти за красавца, разве нет?
Можешь, неохотно согласилась мысленно Барбаросса, вспомнив увечные образцы, встреченные ей за сегодня. Мало того, ты еще и сообразительнее многих из них. Уж по сравнению со стариной Мухоглотом так точно…
— Будь уверен, красивее тебя никого не сыскать, — процедила она сквозь зубы, — Девки, должно быть, текут при одном твоем виде…
Гомункул ухмыльнулся ей в лицо.
— Едва ли я могу ответить тебе подобным комплиментом. У тебя вместо лица мясной пирог, который рассеянная кухарка передержала в печи дольше положенного… Ну, теперь мы можем считать, что договор заключен надлежащим образом? Напоминаю, времени в нашем распоряжении осталось…
— Еще нет, — отчетливо произнесла она, — У меня еще один вопрос.
Гомункул досадливо поморщился.
— Что еще?
— Одна из тех четырнадцати ведьм… Ее звали Панди. Пандемия. Она высокая и…
— Я знаю, о ком ты, — буркнул гомункул, — О ней вы трепались с крошкой Бригеллой, прежде чем ты ее разделала, не так ли?
— Что с ней? — жестко спросила Барбаросса, приблизив лицо к стеклу, — Она мертва? Цинтанаккар убил ее, как убил прочих?
Гомункул молчал некоторое время, рассеянно перебирая сухими ручонками, разглядывая невесть зачем крохотные сросшиеся пальчики, похожие на миниатюрные плавники.
— Я не могу сказать, — наконец ответил он, — Черт! Сука! Что ты творишь, шлюхино отродье?.. Я думал, мы договорились!
Склянка с уксусом опасно наклонилась над банкой, прозрачная жидкость заволновалась на самом краю, едва не переливаясь. Барбаросса ловко удерживала ее в таком шатком положении, не позволяя накрениться. Может, выпученные глаза гомункула и не были остры, как у ястреба, но он верно истолковал легкую дрожь в удерживающих склянку пальцах.
— Ты расскажешь мне все, что знаешь о Панди.
Гомункул со злостью ударил ручонками о стекло. Удар этот был так слаб, что не родил звона, разве что заставил заколыхаться окружающую его жидкость.
— В твоих ушах больше серы, чем во всех адских копях! — буркнул он, — Я сказал, что не могу сказать, а не «не хочу». Улавливаешь разницу?
— Попробуй огрызнуться еще раз или помедлить с ответом — и даже самый большой мудрец в Броккенбурге не найдет разницы между тобой и куском жареного сыра!
Он должен был почувствовать, что это не просто угроза. Он и почувствовал. Выпученные темные глаза, полные болотной воды, несколько раз метнулись от занесенной склянки с уксусом к лицу Барбароссы и обратно. Остановились, сделав верный вывод. И в самом деле смышленый малыш.
— Это было восьмого октября прошлого, восемьдесят четвертого, года, — наконец неохотно произнес он, — Высокая поджарая ведьма с коротко остриженными черными волосами. На ней был поношенный серый дублет, поверх которого она носила колет дубленой кожи, длинные замшевые шоссы и короткий плотный плащ. На поясе у нее был кинжал, инкрустированный тремя алыми корундами[4].
