— Давайте вашу сумку, И ведерко сюда вот поставьте. Нет-нет, разуваться не надо. Проходите. Хотите стул или — сейчас я освобожу — кресло?
— Баб Глаш, хотите чаю? — Лара все-таки выбралась из своей шерстяной берлоги и даже успела натянуть халат поверх ночной рубашки.
— Не мельтеши, — буркнула баба Глаша и осталась стоять. Из-под нарочитой грубости выглядывала нерешительность. Нашей гостье тоже было не по себе. Она и сама плох понимала, зачем пришла сюда. — Эта… сони… — начала баб Глаша словами популярного слогана. Продолжила сбивчиво глядя в пол: — Так дальше нельзя. Мне б дожить свой век спокойно. Скоро семьдесят уже. Я так не могу. Надо что-то делать с этой малолеткой.
— С какой? — хором спросили мы с Ларой.
Бывает, совершенно невозможно удержаться от бессмысленного вопроса, даже если тысячу раз уверен в ответе.
Баба Глаша посмотрела на нас, усталая и старая, как сам Вселенная, и прописклявила:
— ДА КОГДА ЖЕ ЭТО ЗАКОНЧИТСЯ!
Вообще-то звукоподражатели из нас так себе. Только во время сеанса наши голосовые связки способны творить чудеса, но в данном случае узнаваемость была стопроцентной.
Я прокашлялся и предложил:
— Давайте все-таки выпьем чаю.
Я не заметил, откуда возникло порезанное на дольки яблоко, баночка джема, пачка печенья «Юбилейное». Баба Глаша с сомнением изучала надпись «Большевик. Москва 1855» на упаковке.
— Да свежее, свежее, — успокоила ее Лара. — Только вчера купила.
Чай мы с Ларой отхлебывали по очереди, сидя на шатких подлокотниках кресла и проклиная собственное негостеприимство. Оказалось, дома нет ни третьей чашки, ни дополнительного стула. Да и к чему они, ведь мы никогда не принимали гостей. Даже в ЗАГСе обошлись без свидетелей.
Разговаривали в основном барышни, я больше прислушивался к их ахам и охам, думая о своем.
— Как-то надо что-то делать, — по пятому разу повторяла баба Глаша.
— Да что тут поделаешь, — вздыхала Лара.
— Что-то надо. Как-то решить и сделать. Сообща.
— Сообща… — Я сорвался с подлокотника и принялся мерить шагами комнату.
— Снова он мельтешит, — пожаловалась гостья, но я только махнул рукой. На ходу мне лучше думалось.
— Баб Глаш, а много вы наших знаете?
— Это оглашенных-то? — Старушка уставилась в потолок, припоминая, и начала загибать пальцы. — Я, вы двое, Никитка, который сантехник. А надо только с нашего района?
— Нет, вообще.
— Так, значит, Лизавета, монашка. Еще парень один, не знаю, как зовут. В автобусе его часто встречаю, который до платформы ходит. Потом… кто еще?
— А я вас как-то видела возле универсама, — сказала Лара. — С вами был мужчина — седой, с собакой. Он ведь тоже наш?
— Да, наш. Коля его зовут, Николай. — Баба Глаша нахмурилась, а я подумал про себя: чтоб я в семьдесят так краснел!
— Вы сможете с ним связаться? — спросил я.
— Смогу. Чего тут мочь-то. А зачем?
Я не ответил. Только зашагал быстрее.
— Еще старичок молодой, который рядом с контейнерами почует, — вспомнила Лара. — То есть по виду он совсем старик, но когда «скорую» вызывали, оказалось, что ему то ли двадцать пять, то ли еще меньше.
— Этого помню, — сказал я. — И еще троих.
— Эй, Марк Шагал! — окликнула баба Глаша.
— Я не Марк, — машинально отозвался я.
— Так прекрати шагать. Зачем тебе эти люди?
— Сейчас, сейчас… — Я потер ладони. Мурашки побежали вдоль позвоночника — не от предчувствия сеанса, просто от восторга. Не «Список Шиндлера», конечно, но хоть на половинку Оскара мы навспоминали.
Я остановился и начал выворачивать карманы. Мятые бумажки падали на стол. Маловато, черт, маловато!
— Еще у меня в кошельке сто пятьдесят рублей. Надо? — спросила Лара.
Я кивнул.
— Да что ж ты творишь-то? — волновалась баба Глаша.
— Собираю на маршрутку, — признался я. — В машину мы не влезем, в метро нас не пустят. Ну или пустят, но не всех.
— Какое метро! Какую машину! — Она закатила глаза. — Куда ты собрался, малахольный?
— Пока не знаю, баб Глаш. То есть примерно представляю, но не до конца. Нужно, чтобы место было подальше от центра, но при этом чтобы все о нем знали. Например, смотровая площадка возле МГУ или…
— Парк «Сокольники», — подсказала Лара.
— Да. Только желательно, чтобы оно было в шаговой доступности от метро и еще чтобы там никого не удивила группа маргиналов.
— Кого? — переспросила старушка.
— Странных людей.
— А-а… — Она задумалась ненадолго и сказала: — Парк Победы. Поклонная гора.
Я чуть на месте не подпрыгнул от возбуждения.
— Баб Глаш! Можно я вас расцелую?
— Еще чего! — отмахнулась она и добавила строго: — Лариса, ты бы последила за мужем. Похоже, он у тебя совсем… того.
Я только рассмеялся, собирая мятые бумажки в одну кучку.
— Значит, нам нужна маршрутка, нам нужен водитель, нам нужно…
— Прямо сейчас? — спросила Лара.
— Нет, завтра. В субботу. В девять утра, — сходу определился я. — А прямо сейчас, милые дамы, мне нужна ваша помощь.
— Нужно будет много ходить? — догадалась жена и, дождавшись моего «Угу», сказала: — Хорошо. Тогда помоги мне зашнуровать кроссовки.
— Лара!
— Что? — Она лежала, забросив ноги на спинку кровати. Набегалась за день, бедняжка.
— Страницу и абзац, — взмолился я.
— Тридцать шесть и шесть.
Кажется, она снова сверялась с градусником.
Я раскрыл потрепанный томик и прочел:
«У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо. Но это все-таки ничего: читай, добрейшая публика! прочтешь не без пользы. Истина — хорошая вещь: она вознаграждает недостатки писателя, который служит ей. Поэтому я скажу тебе: если б я не предупредил тебя, тебе, пожалуй, показалось бы, что повесть написана художественно, что у автора много поэтического таланта. Но я предупредил тебя, что таланта у меня нет, — ты и будешь знать теперь, что все достоинства повести даны ей только ее истинностью».
На сей раз в точку, подумал я. Ни капли художественного таланта, одна истинность. Да и истинность, положа руку на сердце, сомнительная.
Писателю хорошо. Когда у него что-то не ладится, он комкает один бумажный лист за другим и бросает их под стол. Я и этого не мог себе позволить. В условиях дефицита писчей бумаги я комкал несчастный листок, а через пару минут снова его разглаживал и перечитывал собственные каракули в надежде обнаружить в них новый смысл, новую истинность. Только откуда бы ей там взяться?
Бегать по городу было легче. Даже мотаться шесть раз в полном автобусе от железнодорожной платформы до метро и обратно в поисках парня, о котором говорила баба Глаша, было легче. Я разговаривал с людьми. Я был обаятелен и убедителен. И только сейчас, оставшись наедине с листком бумаги и авторучкой, признался себе, насколько я ни в чем не уверен. С чего я взял, что одиннадцать человек смогут то, чего не смог один? М-да, загадка!
