У отгоревшего костра стояла тень в львиной шкуре.
Старая, потрепанная, траченная молью шкура слабо колыхалась от ветра, и тень слегка двоилась, дрожала в отсветах углей, словно никак не могла понять: одна она или их двое?
У ног тени сидел Лихас, задумчиво пересыпая из ладони в ладонь горсть золы. Он был почти как живой, только походил не на того зрелого воина, которого Иолай недавно узнал лишь по голосу, а на шестнадцатилетнего мальчишку, каким он ехал на Эвбею.
Тень в львиной шкуре посмотрела в сторону отца и бога – Иолай задохнулся, потому что лицо тени было именно тем лицом, которое он привык видеть рядом с собой на протяжении полувека, одним на двоих лицом, совсем не похожим на холодный лик героя с золотой колесницы – и махнула рукой.
Лукавый, словно повинуясь беззвучному окрику, двинулся вперед.
Он шел медленно и опасливо, как подходит к хозяину собака, только что укусившая хозяйскую руку и не знающая, простят ее или нет; он шел и шел, Лукавый, Пустышка, Психопомп-Душеводитель, и когда он подошел, тень обняла бога за плечи.
Так они и ушли, в сопровождении Лихаса, вприпрыжку бежавшего следом.
Иолаю очень хотелось, чтобы сын обернулся перед тем, как уйти навсегда.
Он обернулся.
– Выпьем? – спросил изрядно пьяненький Филоктет, заглядывая Иолаю в глаза. – Все-таки не каждый день умирают Гераклы…
– Да, – согласился Иолай. – Не каждый. Тем более что сегодня умер человек – и родился бог.
– Это хорошо? – недоуменно поднял брови Филоктет, которого люди Кеика уже успели прозвать Архемором – Ведущим к смерти.
Иолай не ответил.
Тьма.
Вязкая, плотная тьма с мерцающими отсветами где-то там, на самом краю, в удушливой сырости здешнего воздуха – приторно-теплого и в то же время вызывающего озноб.
Багровые сполохи.
Кажется, что совсем рядом, рукой подать, проступают очертания то ли замшелой стены, то ли утеса… нет, это только иллюзия, тьма надежно хранит свои тайны от непосвященных…
Впрочем, от посвященных она хранит свои тайны не менее надежно, обманывая глупцов видимостью прозрения.
Гул.
Далекий подземный гул – словно дыхание спящего исполина, словно ропот гигантского сердца, словно безнадежный и бесконечный стон мириадов теней во мгле Эреба…
Ровный шелест волн. Да, это он. Это катит черные воды река, которой клянутся боги, – вечная река, незримая и неотвратимая, без конца и начала; и по берегам ее качаются бледные венчики асфодела.
Тьма. Сполохи. Знобящая духота. Рокот воды.
Все.
* * *
– …ты здесь, Лукавый?
– Да, Владыка.
– Ты снова был там, наверху?
– «Снова» – не слишком подходящее слово, дядя. Теперь я редко бываю в мире людей. Чаще любого из Семьи, но редко для Гермия-Психопомпа.
– Тем более хотелось бы услышать последние известия о происходящем на Гее. Что скажешь?
– Ничего утешительного, дядя. У смертных куча собственных забот, им нет дела до Семьи – и я начинаю думать, что, уйдя из мира людей, мы тем самым подрубили корень, питавший нас.
– Я тоже думал об этом, Гермий. Когда-то люди знали, что мы – есть. Потом, после нашего ухода («В Семье говорят – возвышения», – вставил Гермий), они еще довольно долго верили в нас. А сейчас… сейчас это выродилось в привычку. Я прав, племянник?
– Да, дядя. Знаешь, что я услышал там, наверху?
И Лукавый затянул нарочито тоненьким голоском:
– Тот лишь достоин хвалы, кто за бокалом вина
То, что запомнил, расскажет, стремясь к благородному в сердце,
Вместо нелепой брехни, выдумок прежних людей,
Будто боролись с богами титаны, гиганты, кентавры…
– Выдумок прежних людей, – задумчиво повторил Владыка. – Мы становимся выдумкой, Лукавый.
– Если бы только выдумкой, Владыка! – с горечью в голосе произнес Гермий. – Мало того, что мерзавец Ксенофан, автор этих паскудных строк, даже не думает скрывать своего имени – в «Одиссее», которую поют рапсоды в каждом городе, слова «свинопас богоравный» повторяются восемнадцать раз! Восемнадцать раз, дядя, – и люди смеются…
– …и люди смеются, – эхом отозвался Аид. – Да, смех – страшное оружие. Пострашней молний или отравленных стрел… похоже, мы действительно поторопились. Убрав Мусорщиков и их потомков, мы убрали таившуюся в них опасность, но и разрушили мост между собой и людьми. Ты помнишь, Гермий, на какие ухищрения нам пришлось идти, чтобы собрать детей Мусорщиков под Троей? Те силы, которые мы потратили на это, были достойны лучшего применения… Но и тогда нам приходилось постоянно направлять ход событий, в результате чего были ранены Арей и Афродита, – люди уже не боялись нас! Возможно, потому что мы боялись их.
– Помню, дядя. А также помню, как Посейдон с Мачехой потом ловили и добивали поодиночке уцелевших. И добили. Всех.
Гермий помолчал и процедил сквозь зубы:
– Только Одиссея я им так и не отдал!
– Ну и где он сейчас? – вяло поинтересовался Аид. – И где, кстати, обретается Амфитрион?
– Не знаю. Они больше не верят никому из Семьи. Даже мне. И предпочли скрыться, затеряться среди людей… камней, зверей, деревьев – не знаю! Все попытки разыскать их провалились. Они где-то там, в мире живых, на Гее – но где?!
– Мы убили эпоху, – медленно и печально произнес Аид после долгой паузы. – Свою эпоху. Время великих богов и великих героев. И когда труп отпылал, став пеплом, – ветер разнес его во все стороны, и тьма запустения покрыла Гею… когда-нибудь люди так и назовут время после Троянской войны – «темные века».
– Я так и думал, что ты и без меня все знаешь, – проворчал Гермий, кутаясь в шерстяную накидку.
В последнее время он стал мерзнуть.
– Знаю. Но хотел лишний раз услышать подтверждение своим догадкам. Вернее, очень надеялся его не услышать.
– И что теперь?
– Ничего. Теперь уже не важно – Павшие, Семья или Единый. Когда ты не знаешь бога, а только веришь в него – легче верить в Одного, чем во многих. Мы запретили себе являться в мир людей, мы перестали ссориться с ними, любить и ненавидеть их, мы избежали многих опасностей и забот, но близок день, когда мы просто не сможем открыть Дромос на Гею, даже если захотим.
– А Гераклу до сих пор приносят жертвы, – как-то невпопад заметил Лукавый.
– Тому? – уточнил Аид. – Или…
– Тому, – кивнул Гермий. – Который на Олимпе.
– Он все такой же?
– А что ему сделается?! Здоровый, как бык, и такой же тупой. Геба от него без ума. Раньше никому не отказывала, а теперь – ни-ни. Только с мужем. Двоих мальчишек ему родила, Аникета и Алексиареса…
– Ты пробовал с ним говорить?
– Пробовал. Без толку. Не помнит он ничего. Вернее, помнит, но…
