— Они не кошки, и они — это дар, — пробормотал Зиад, вытирая рот частично покрытой чешуей ладонью. Тёмные глаза брата посмотрели на Сэйида из глубоких, сумрачных ям его глазниц. Его острое лицо было покрыто оспинами, результатом детской болезни.
Сэйид посмотрел брату через плечо, на равнину, и его мысли обратились к старым воспоминаниям.
— Не могу вспомнить лицо матери. А ты? Кажется, у неё были длинные коричневые волосы.
Зиад глотнул из собственного бурдюка, прополоскал рот и сплюнул. Коты бросились к нему, увидели, что это просто вода, и отошли.
— Они были чёрными, — сказал Зиад.
— Она мне снилась, раньше, когда я ещё спал.
— Ты будешь спать снова, Сэйид. И видеть сны. Когда мы найдём Оракула, мы заставим его рассказать нам…
Его голос надломился, перешёл в кашель. Сэйид подошёл, чтобы помочь, но Зиад отмахнулся от него.
Коты снова придвинулись к ним, замяукали, принялись описывать круги, сражаясь друг с другом за место, пока Зиад боролся с ядом, который поместила в него Волшебная Чума. Он согнулся под дождём, кашляя, сражаясь с отравой в своих внутренностях.
Сэйид мог только с омерзением наблюдать. Он отвёл взгляд и попытался вспомнить их мать. Это упражнение помогало ему отвлечься от колышущихся наростов и нарывов, бугрившихся под одеждой брата, от влажного дыхания и мокротного кашля.
Сэйид не мог вспомнить глаз матери и даже её имени. Его память угасала. Казалось, каждый день он становится кем–то новым, кем–то, кого он всей душой ненавидел. Сэйид отчётливо помнил только один день из далёкого прошлого, один момент, соединивший того, кем он был сейчас, и того, кем стал после Чумы — момент, когда люди Абеляра Корринталя топором отрубили большой палец на его правой руке.
Он помнил, как кричал, помнил, как извинялся рыцарь, отрубивший палец.
Кашель Заида усилился, превратился в протяжный хрип, и этот звук вернул Сэйида в настоящее. Кошки замяукали от волнения, описывая круги, задрав хвосты, их глаза сияли, пока Зиад задыхался. И наконец кошачьи получили то, чего так ждали.
Живот Зиада заметно раздулся под одеждой, и его вырвало длинной, толстой лентой зловонной чёрной мокроты. Трава, на которую попала рвота, задымилась, скрючилась, пожухла. Коты набросились на рвоту, шипя и царапая друг друга в яростной схватке, каждый пытался урвать себе побольше.
Зиад выругался и вытер рот.
— Трижды проклятые кошки, — сказал Сэйид, ударив сапогом о землю рядом с животными, забрызгав их грязью. Кошки выгнулись, зашипели, обнажая клыки, но не отступили от своей трапезы. Сэйид никогда не видел, чтобы они ели что–нибудь кроме чёрной рвоты его брата.
— Они не коты, но действительно прокляты, — согласился Зиад. Он снова прочистил горло, и кошки, сожравшие первую порцию рвоты, повернулись к нему, надеясь на новый обед. Когда обеда не появилось, звери сели и принялись вылизвать свои усы и лапы.
Зиад сбросил свой капюшон, запрокинул голову, чтобы подставить лицо дождю. Он провёл рукой по своим тонким чёрным волосам. Туго натянутая кожа обнажала запавшие глаза и глубокие щеки, и он походил на скелет, живого мертвеца.
— Рвота только замедляет действие проклятия, — сказал Зиад. — Скоро мне потребуется кто–то, Сэйид. Сосуд. Иначе проклятье пойдёт своим чередом.
Сэйид кивнул. Сосуды, которые они использовали, оставили за ними след из аберраций.
— Пойдём, — сказал Зиад, накинув капюшон. — Мы должны добраться до следующей деревни. Нужда сильна.
Он вздохнул так глубоко, как только позволяли его больные лёгкие, и посмотрел на кошек. Они глядели на него, и их взгляды были слишком разумными.
— Я не могу допустить, чтобы это случилось со мной, — тихо сказал Зиад.
— Случилось что?
Брат, казалось, не услышал его, и Сэйиду, как всегда, оставалось лишь строить догадки.
Волшебная Чума изменила их обоих, но по–разному. Сэйид больше не мог спать и не чувствовал ни удовольствий, ни тягот жизни, его эмоции и физические чувства практически исчезли.
Зиад, с другой стороны, был убит. Но синий огонь не позволил ему умереть. Вместо этого огонь наполнил его скверной и вернул к жизни. Сэйид хорошо помнил, как Зиад выглядел, вернувшись из мёртвых: паникующий взгляд, животный крик ужаса и боли. Он дрожал от холода, но необъяснимым образом пах серой, гнилью. Зиад бешено хватался за собственное тело, его дыхание было тяжёлым и хриплым.
— Что случилось? — спросил тогда Сэйид.
— Я… я не изменился? — с изумлением и облегчением отозвался Зиад. — Меня разрывали, Сэйид, жгли, душили. Веками. Я видел хозяина того места, и он говорил со мной, заставил меня пообещать найти…
Сэйид решил, что он сошёл с ума.
— Хозяина? Веками? Тебя не было всего лишь несколько секунд.
Зиад не слышал его.
— Я не изменился! Не изменился!
Но он изменился. Его смех превратился в сипение, затем в кашель, а затем его впервые вырвало, и они оба с ужасом глядели на колышущуюся чёрную массу, извергнутую из его внутренностей.
— О боги, — сказал Зиад. Он заплакал, будто осознав какую–то правду, которую не понял Сэйид. — Оно по–прежнему во мне, Сэйид. То место. Это проклятие, и оно хочет наружу.
Только позднее Сэйид узнал, что душа Зиада попала в Канию, где его брат заключил договор с Мефистофелем, пообещав разыскать кого–то, кого архидьявол не мог найти сам. И лишь позднее узнал Сэйид, что на самом деле означала рвота, чего она требовала, снова и снова, пока Мефистофель не освободит его брата от данных обязательств.
— Пойдём, — сказал он, ненавидя себя за эти слова. — Найдём тебе кого–нибудь.
И они пошли, два человека, которые не были людьми, и тринадцать котов, которые не были котами, сгибаясь под весом дождя. Спустя какое–то время они вышли на грунтовую дорогу.
— Рядом должна быть деревня, — сказал Сэйид, оглядывая бесформенный чёрный простор равнины. Клочья теней чёрым туманом цеплялись к кустам и деревям.
Зиад кивнул, голова странно покачнулась на его шее. Когда он заговорил, голос тоже звучал странно.
— Будем надеяться.
* * *
Герак проснулся перед рассветом, по крайней мере, так ему показалось. Свет восходящего солнца редко пробивался сквозь пропитанный мраком воздух Сембии, так что для отсчёта времени он полагался на отточенные солдатской службой инстинкты.
Он посмотрел вверх на потолочные балки дома, слушая доносившийся сквозь закрытые ставни приглушённый рокот далёкого грома, стук дождя по крытой деревом крыше. Он надеялся, что это простые осадки. Десять дней назад шёл вонючий чёрный дождь, и что бы он не нёс в своих каплях, это испортило почву. Вскоре после этого ячмень начал увядать, а осенние овощи — особенно тыквы — побурели на стеблях. Они сделали, что смогли, чтоб уменьшить потери, но вся деревня остро почувствовала отсутствие зелёного жреца Чонтеи. Собственные молитвы жителей к Матери–Земле, которые шептали на маленьких, тайных собраниях, как будто опасаясь, что услышат Шадовар в их далёких городах и летающей цитадели, остались без ответа. Зима будет тяжёлой для всех. Ещё один чёрный дождь загубит урожай полностью.
Они с Элли должны были собрать как можно больше еды перед первым снегом.
И это означало, что ему придётся рискнуть и отправиться на охоту.
От этой мысли сердце застучало быстрее, хотя он не знал, от страха перед тем, что может повстречаться ему на равнине, или от страха перед реакцией Элли.
Она лежала рядом с ним, укрытая лоскутным одеялом, и во сне дышала глубоко и равномерно.
Медленно, чтобы не разбудить её, он опустил ноги с набитого сеном матраца и сел на краю кровати. Он попытался подавить кашель, но сумел только приглушить его. Элли не пошевелилась.
Какое–то время он просто сидел, ступни касались холодного деревянного пола, и ждал, пока не проснётся полностью. От влажного воздуха ныли суставы и мышцы, он помассировал сначала одно плечо, потом второе. С возрастом он расклеился.
Герак попытался сглотнуть мерзкий привкус утра, но не смог набрать достаточно слюны. Он взял жестяную кружку с прикроватного столика, прополоскал рот оставшимся чаем и проглотил. Чай был холодный и горький, как утро.
Он растёр шею и оглядел единственное помещение дома, освещённое слабым мерцанием углей в очаге: мебель, которую он сделал из прямых, тёмных ветвей широколиста, котлы, чашки и кострюли, прослужившие три поколения. Он попытался представить себе их ребёнка, ползающего по полу, но толком не смог этого сделать. Попытался представить, как они будут обеспечивать ребёнка, и этого тоже не смог.
Беременность Элли для обоих стала сюрпризом.
Герак давным–давно смирился с бездетностью. За десять сезонов в браке его жена ни разу не забеременела, так что они решили, что один из них бесплоден. В то время Герак посчитал, что это хорошо. Мир казался слишком мрачным для детей.
