Никакое ощущение, ни самое острое, ни самое нежное, не может сравниться с процессом полёта! Счастливы птицы, что могут переживать это каждый день. Но есть и ещё нечто, не только летающее время от времени по потребности, а живущее в полёте! Это нечто зовётся Мыслью. Мысли парят в пространстве в поисках незанятой головы, витают, соединяются с другими идеями… Мысль и полёт неразделимы. И голова не может считаться головой, если Мысль её не посещает.
Он летел не как птица, но Мыслью, неощутимым пучком без перьев и крыльев, потерянным в бытии импульсом.
— Я лечу!
Кому он кричал — неизвестно. Кто мог слышать его — вопрос ещё более сложный.
Впечатления сменяли друг друга, пока многомерное пространство не утомило его. Не наскучило, а именно утомило. Ему захотелось сделать окружение более понятным. Как только он подумал об этом, в его бесплотной голове начертались слова, которые он не замедлил произносить бесплотными губами по мере появления строчек.
— В бездну правлю полёт…
Пространство раздвинулось, очертив края бездонной и немного жутковатой глубины.
— В пустоту погружаюсь…
Чёрная дыра манила к себе и одновременно отталкивала. Но испугаться и повернуть вспять он не успел — где-то внутри него прозвучали следующие слова.
— Пламя…
Глубина полыхнула алым пламенем. Он зажмурился, ожидая, что огонь тотчас убьёт его, но языки порхали хоть и грозно, но дружелюбно, и он приободрился, понимая, что пламя не причинит ему вреда.
— Воздух…
Огонь плавно истаял, из дыры повеяло лёгким дуновением ветра.
— И лёд…
Кристаллики льда заполнили пространство, больно примерзая к нему и замедляя его полёт в бездну.
— В их оплот превращаюсь.
Тут он с ужасом почувствовал, что становится осязаемым. По его контуру пробежали искры, что столкнулись с веющим изнутри льдом, но стихии не атаковали друг друга в честь непримиримой вражды, а объединились друг с другом.
Оказалось, что слова ещё не закончились.
— Гибнет разума строй…
Что-то оборвалось, то, что связывало его с прежним миром и могло воспрепятствовать новому восприятию.
— Догорают страницы…
Всё, что было когда-то им услышано или прочитано, не имело теперь для него никакого значения.
— Страж, врата мне открой…
Чёрная пустота вокруг стала дружелюбней, словно ободряюще замечая, что она — всего лишь покрывало, скрывающее то, что он сам захочет увидеть.
— И сотри все границы!
Все страхи, опасения и неуверенность исчезли.
Пустота оказалась прорезанной тысячами и миллионами нитей, то сужавшимися, как леска, то расширявшимися, как канаты. Нити находились в постоянном движении, они то пересекались между собой, то обвивались соседними нитями, то схлёстывались, и одна из них лопалась, как струна…
* * *
Он осмотрел своё тело и одеяние, ставшие плотными.
«А, я вспомнил себя. Меня зовут Фарлайт».
Он уцепился рукой за одну из нитей. Плотная и… настоящая. Но такого не может быть!
«Никогда бы не поверил, что будучи в своём уме, можно забыть своё имя. А я даже не думал о себе, будто бы и не был собой…»
Вдруг нить, за которую он держался, со звоном разорвалась. Он смутился, но, заметив, что это оттого, что другая нить сильно передавила первую, успокоился.
Тишина снова окутала этот неприступный, неведомый никому мир… Маг уверился, что никто и никогда не знал об этом мире, иначе всем о нём было уже известно. Ему показалось, что пространство принадлежит ему, является безграничным владением, собственностью. Если попробовал бы кто-нибудь сейчас посягнуть на неприкосновенность опутанного нитямибытия, то маг разъярился бы, бросился на святотатца с той разрушительной ненавистью, в которую только может превратиться чистая энергия.
Одна из нитей блестела немного ярче остальных. Фарлайт прикоснулся к приковывающей взгляд нити и ускользнул в неё. Он не понял, как это произошло — ему всего лишь мимолётно захотелось быть этой струной, но раздумывать было некогда — пространство снова исказилось, да так, что голоса в голове показались лишь крохотной каплей в море безумия, которое, почти достигнув своего апогея, прекратилось… и бесконечность обрела границы. Сначала почувствовались запахи, за ними ощущения, далее звуковые и визуальные образы, сложившиеся в просторный, мрачный, холодный и пустой (лишь в дальнем конце грозно высилась статуя горгульи) зал с высокими сводами, отражавшими эхом каждый звук.
Маг привык к обстановке и тут же поразился — он уже не был собой, он находился в чужом теле, и тело это не слушалось его. Он мог лишь принимать сигналы зрения, слуха и прочих чувств, воспринимать окружение таким, каким его воспринимало тело и человек, его обладатель — если он был человеком. Фарлайт понимал, что стоит ему только возжелать — и он снова окажется в своём тайном пространстве, но здравый смысл ему подсказывал, что такую возможность, какая ему представилась, упускать нельзя.
— Все в сборе? Начнём, — провозгласил сильный, хрипловатый голос.
«Тело» осмотрелось. В зале, кроме него, находились ещё двое мужчин — один из них, аккуратный и привлекательный, одетый в синее, задумчиво смотрел в окно, перебирая пальцами белоснежный платок с монограммой; лицо другого, облачённого в латы, было закрыто шлемом, оставлявшим для обозрения только широкий подбородок. Рыцарь переминался с ноги на ногу, не зная, куда девать природную подвижность и огромный топор.
— Тогда, может, мне кто-нибудь объяснит, зачем мы здесь собрались! — воскликнула хрупкая, но высокая женщина. Фарлайт готов был поклясться собой, что на этом месте только что стояла огромная горгулья.
— Ирмитзинэ, ваши штучки меня пугают! Не делайте так больше, — театрально произнёс мужчина в синем.
Женщина засмеялась и показала горгулью, лежащую у неё на ладони.
Фарлайт разочаровался — ни иллюзии, ни превращений не было. «Смортка. Вселилась в увеличивающуюся статуэтку», — подумал он. — «Конечно, мастерства ей не занимать, но мастерство это грязное. Мало того, что судьи по глупости дали Тьме плоть, так эта каста продолжает издеваться над нею, то разрывая, то сжимая».
— Пусть виновник сам объяснит, — снова прогремел властный голос, усиленный раскатившимся эхом.
«Тело» заговорило.
— Я не понимаю, почему я должен чувствовать вину.
Знакомый голос… «Неужели я стал одним целым с Великим Змееносцем?»
Громогласное эхо нового голоса прервало лаитормского судью.
— Дорогой наш Норшал, ваша вина в том, что у вас под носом происходили престраннейшие события, а вы ничего не предпринимали, пока над нами не нависла угроза.
— Вот как? — зазвенела Ирмитзинэ. — Почему у меня складывается ощущение, что в этом зале одна я ничего не знаю?
— Я сам узнал об этом только утром и принял срочные меры.
— Приняли? — мужчина в синем сощурил глаза. — Я ошибался, думая, что нас сюда позвали для того, чтобы спросить у нас совет… Вы уже всё решили. Кем вы себя считаете, Гардакар? Судьёй судей? Звучит неплохо. У меня в голове уже сложились первые строки для холавилеима: «Он считал себя высокомерно равным Тьме, но погряз в своих мечтаньях, словно в глупом сне. Судья судей, я б советовал тебе слететь с небес, если б вдруг забыл я, что ты лишь грязный бес…» Многие из нас любят эффектно появляться, — он взглянул на женщину, — но вы с появлением немного затянули.
— Ему нравится быть незримым, будто бы он — Тьма, — переливался голос Ирмитзинэ.
— Не вы ли говорили мне, что мой облик вас смущает? — захохотало эхо.
Воздух посреди комнаты сгустился, обращаясь в туманные клубки, затем стянул в себя ближайшие частицы пространства и материализовался в такого отвратительного демона, какие снятся смертным только в самых страшных кошмарах. Единственное, что было на нём надето — набедренная повязка. Полувыкатившиеся мрачные глаза вращались под всевозможными углами, верхняя челюсть, выступая, обнажала длинные клыки. Кривые наросты на обнажённой груди шевелились в такт нервно бьющемуся хвосту. На внутренней стороне запястий сжимали зубы две зловонные пасти, намереваясь ухватиться за что-нибудь.
