— Это улицы, — говорит директриса. — Улицы, переулки, аллеи, тропинки. Они его любят. Другие мальчики могут час звать хором, ни один тупик даже не шевельнется. А Иву достаточно просто из трамвая выйти — и они уже сами ползут! Один раз загородное шоссе явилось, представляете? — директриса вздыхает и снова потирает колесо. — Удивительно талантливый мальчик ваш Иву. Жалко, неорганизованный. Как ночью выйдет — так наутро все переулки перепутаны.
Ана Паула нервно смеется. Я сошла с ума, думает она, я сошла с ума, ой мамочки, ясошласу…
Что-то трогает ее за колено. Ана Паула визжит, но тут же берет себя в руки. Потом осторожно смотрит вниз и видит, что в ноги ей тычется крошечная парковая аллейка. Ана Паула медлит чуть-чуть, потом решительно присаживается на корточки и осторожно гладит аллейку по круглым камушкам.
(Португальская версия сказки «Пряничный домик»)
…начала видеть ее черты в себе, чем дальше, тем больше. Вначале думала — показалось, просто показалось, померещилось, я же почти старуха уже и все эти годы одна живу, мало ли что может померещиться одинокой старухе.
Вы поймите, я же ее забыла, совсем забыла, столько лет ведь прошло, сейчас даже и не сосчитать, сорок, пятьдесят? Мне тогда женщина из полиции сказала — удивительно, как я сейчас прямо вспомнила, что это была женщина, крупная такая, мощная, с большой грудью, я прямо на нее из лесу выскочила и оторопела, понимаете, не потому что она была какая-то уродливая или, там, несуразная, а потому что я впервые увидела женщину-полицейского не в кино, а в жизни, в те годы это была большая редкость, и вот я застыла, а у нее вдруг в руках оказался большой такой плед в красную и коричневую клетку, и она шагнула вперед и этим пледом меня поймала и всю укутала, а плед был колючий и кусался, а я же была почти голая, и меня еще ветки везде исцарапали, пока я бежала, и я разревелась и стала говорить: «Она съела Жоау, она съела Жоау», а женщина обняла меня, крепко так, и еще прижала головой к этой своей огромной груди, как будто я была ее ребенок, и сказала, это был кошмар, он прошел, он больше не повторится, теперь постарайся все забыть, не расковыривай, не трави себя, просто живи, как будто ничего не было, у тебя вся жизнь впереди, и я забыла, не сразу, конечно, но забыла…
— Так нечестно! — говорит Гидиня, откидывая одеяло и усаживаясь в кровати. — Так нечестно, ты обещала мне почитать про Шоколадный домик! Сама обещала, а сама возишься с этим дурацким…
— Тссссс! — шипит дона Лауринда, делая страшное лицо. Она сидит в глубоком кресле и боится даже пошевелиться, Жоау наелся и вроде бы задремывает, не выпуская изо рта доны Лауриндиной груди. — Немедленно ляг и спи!
Гидиня скрещивает руки на груди, плотно сжимает губы и упрямо сопит. До рождения Жоау, если ей случалось насупиться, дона Лауринда начинала ее щекотать, приговаривая: «А кто это у нас такой надутый? А кто это у нас такой упрямый?» — и все заканчивалось смехом и возней. Но теперь дона Лауринда чеканит ледяным шепотом:
— Я кому сказала, быстро ляг и спи, пока не получила!
Гидиня валится на кровать и накрывается с головой одеялом.
— Сними одеяло с головы!
Гидиня нарочито медленно снимает одеяло, потом поворачивается к доне Лауринде и внимательно и как-то недобро на нее смотрит.
«Сейчас зарыдает», — с ужасом думает дона Лауринда и слегка привстает в кресле, прикидывая, успеет ли она заткнуть Гидиню до того, как проснется Жоау. Но Гидиня уже отвернулась и молчит, даже сопеть перестала, и дона Лауринде почему-то становится не по себе.
…она же мне не родня, никто, и жила я с ней недолго, то есть мне, конечно, казалось, что вечно, особенно когда она… когда Жоау… когда… но теперь-то я понимаю, что недолго, не так уж долго, может, месяц, два, может. Неоткуда было взяться сходству, неоткуда, а оно как поперло, проклятое, в голосе, в походке, в лице даже! Ну хорошо, допустим, черты заострились — это уже возрастное, родинка на носу появилась, спина согнулась — тоже все от возраста. Но у меня же были голубые глаза! Голубые! Меня же в школе почему звали Гретель и альбиноской? Потому что я светленькая была, светленькая-светленькая, и глаза у меня были голубые! А сейчас смотрите…
— Далеко не уходи, — говорит дона Лауринда. — Вот здесь будь, чтобы я тебя из окна видела. Если Жоау заплачет, в коляску сама не лезь, зови меня.
— Хорошо, мамочка, — кротко отвечает Гидиня, выкатывая коляску во внутренний дворик. — А можно мне маленькую шоколадку?
— Нет. — Дона Лауринда больно, до крови прикусывает язык. Ох черт! Ведь она же хотела сегодня быть помягче с Гидиней! Девочка и без того встала утром такая тихая и печальная, что дона Лауринда чуть не расплакалась от жалости и стыда…
* * *
Дона Маргарида слышит какой-то шум во дворе, но вставать с низенького дивана не торопится. Пошумят и уйдут. В крайнем случае отломают и съедят кусок перил, дона Маргарида как раз вчера насвежо покрыла их горьким шоколадом.
Шум повторяется.
— Госпожа ведьма! — кричит кто-то. — Госпожа ведьма, откройте мне, пожалуйста!
Дона Маргарида с трудом поднимается на ноги. «До чего все-таки они мерзкие — сегодняшние дети, — думает она, выходя в прихожую. — В мое время никому бы ни за что не пришло в голову назвать незнакомую пожилую женщину ведьмой!»
Дона Маргарида осторожно, чтобы не повредить глазурь, отпирает пахнущую корицей дверь.
За дверью стоит небольшая девочка — беленькая и голубоглазая, непривычно беленькая для этих мест.
— Добрый день, госпожа ведьма! — говорит она очень вежливо, почти чопорно. — Меня зовут Маргарида Лопеш. Я вам привезла подарок, только не могу закатить его по ступенькам.
Дона Маргарида выглядывает во двор и видит большую синюю коляску.
— Что это? — спрашивает дона Маргарида, и ее голос звучит как хриплое карканье.
— Это мой брат Жоау, — отвечает девочка. — Если хотите, можете его съесть.
…очень долго не ехали. Не знаю почему, может, решили, что розыгрыш, кто их знает. Ну что — девочка? Нормальная абсолютно девочка, шести лет ребенку нет, привыкла быть маминой принцессой, а тут вдруг брат какой-то, естественно, она ревнует. Я тоже в ее возрасте…
