Красотища, подумал Егорка. Лучше и быть не может. Пора заканчивать этот балаган.
И отпустил Кузьму, а сам отошел в сторону.
Кузьма поднялся, тяжело дыша от бессильной ярости.
– Я с тобой потом разберусь еще, – пообещал он Егорке под ехидные смешки собутыльников, и тут его мутный взор упал на жену, прижавшуюся к стене. – Пошли, шкура, – к злости примешалось злорадное удовольствие. – Потолкуем…
Молодуха с мертвым лицом пошла к дверям, Кузьма – за ней.
Егорка про себя проклял и трижды проклял тот миг, когда решил вернуться в деревню, посулил Прогонной Большую Охоту – и вышел за ними.
Он нагнал Кузьму на темном порядке, куда уже не доставали пьяные вопли и хохот из трактира.
– Стой, – сказал, взяв за локоть. – Поговорить надо.
– Не об чем нам говорить, паскуда, – Кузьма яростно дернулся, Егор его отпустил и он угодил кулаком в собственную челюсть. – Что тебе надо, сволочь?! – выкрикнул Кузьма, чуть не плача от досады. – Чего ты привязался ко мне?!
– Я уйду, – сказал Егор. – Только договорю – и уйду.
Кузьма выпятил нижнюю губу и прищурился.
– Ну?
– Если будешь бить свою жену, Кузьма – умрешь, – сказал Егор тихо.
– Чего?!
– Возьми в разумение: умрешь, если будешь бить жену. Нехорошо умрешь. Все.
Егорка повернулся, чтобы идти прочь, но теперь уже Кузьма остановил его.
– Это через почему это – умру? – спросил он тупо. – С чего это?
– Попробуй – враз узнаешь, – сказал Егорка устало.
– Так что ж – мне теперь и жену поучить нельзя?
– Мужик словом учит – не кулаком.
Кузьма с полминуты смотрел в землю – а молодуха украдкой, стоя в стороне, смотрела на Егорку – потом сплюнул и осклабился.
– А ты почем знаешь, что я помру? Пророк какой выискался…
Егорка заставил себя посмотреть в его омерзительную физиономию, чувствуя страшную усталость, от которой мутило.
– Знаешь, Кузьма, это напророчить – невелика мудрость. Потому как я тебя и убью, коли ее бить станешь, – сказал он просто. – Ты там, в трактире-то, чай, понял, что могу я? Почуял? Я знаю, что понял. Так помни.
И пошел назад к трактиру, оставив Кузьму с женой разбираться с собственными мыслями.
Стемнело рано.
Ненастный день скатился в ненастные сумерки. В такой вечер хотелось сидеть в тепле, хоть дома у печки, хоть в трактире, опять же у печки – чтобы свистел самовар, трещали горящие поленья, тикали ходики, а дождь шуршал по крыше, а не по тесовому навесу, вовсе от непогоды не защищавшему.
– А он бает, не спите, мол, – ворчал Архип, протягивая руки к костру. – Лес, бает, дорогой, слышь-ка, одно дерево в пятнадцати рублях в городе идет, так чтоб никто не скрал… Да какой леший сюда потащится-то в такую пору?! Вон стыть да мокреть какая, нехорошее время – небось, и разбойники-то в тепле сидят, не то что… да разбойникам-то какая корысть? Разбойникам, им, чай, не бревна, им золото надо. За бревном кто приволочется? Мужик, небось, какой непутящий, а не разбойник. А, не так?
– Так, – лениво отозвался Филька, не прекращая жевать. Филька все что-то жевал; над костром висел котелок с пшенной кашей, но Фильке было не дождаться, когда она, наконец, упреет, потому он жевал хлебный мякиш. Один хлеб, без ничего, есть невкусно, но слишком долго не есть вообще ничего Фильке было скучно.
– Так, даром, и просидим всю ночь, – продолжал Архип, поглядывая на Фильку с неодобрением. Его нынешний компаньон был слишком молод, чтобы иметь настоящее разумение, и Архип говорил с ним только потому, что не было настоящих слушателей. – Бережение бережением, а надо же и понятие иметь в своей голове, чтобы сообразить. Кто ж в такую холодину воровать-то попрется? Хороший-то хозяин, небось, и собаку выгнать на двор пожалеет, не то, что…
– Точно, – отозвался Филька с полным ртом, помешивая в котелке.
Полусырые сучья горели дымно и чадно. Рваный красный свет вырывал из темноты толстую сонную рожу Фильки, острый нос и всклокоченную бороду Архипа, край штабеля бревен, казавшихся в пляшущих отблесках темно-золотыми, и груду нарубленных веток. Лес вокруг сливался в сплошную черную стену из древесных стволов, дождя и качающихся теней. Ветер притих, только шуршали падающие капли. Белые мутные полосы тумана медленно ползли над вырубкой, будто кто тянул их за края.
– А он бает, мол, в городе этим, слышь-ка, бревнам цены нет, – говорил Архип, устраиваясь поудобнее. – Вот и сиди как сыч, карауль. Кабы не нужда, нипочем бы не остался. Не остался бы и не остался. Все деньги проклятые…
– Это справедливо, – Филька проглотил кусок, вздохнул и принялся рыться в торбе. – А луковицы у тебя нет, дядь Архип?
– Нет, луковицы нет. Что была – в кашу покрошил… Филька, слышь-ка… Никак, кричит кто?
– Не… помстилось тебе.
– Ай, кричит… да страшно так…
Филька сглотнул зевок и прислушался. В лесу стояла шелестящая тишина дождливой ночи.
– Помстилось, – сказал Филька уверенно и с удовольствием зевнул снова.
Архип все-таки взял с веток двустволку и положил поближе. Ему было не по себе.
– Ишь, чувствительный, – усмехнулся Андрюха, щурясь на огонь. Он прислонился спиной к сосновому стволу шагах в пятнадцати от сторожей.
– Чует кошка, чье мясо съела, – фыркнула Марфа. – Ну чего там Митька-то?
– Погодь, – сказал Андрюха нежно. – У него свои приметки. Погодь.
Митька сидел поодаль на корточках. Струи тумана серо мерцали в его пальцах. Он перебирал туманные пряди и улыбался.
– Хватит, малец, – сказал Николка, выходя из-за деревьев. – Славно. В самый раз.
Митька встал. Все лешаки обернулись к Николке, и их лица сами собой посерьезнели.
Николка глубоко вздохнул и отошел подальше, махнув лешакам, чтоб не вздумали соваться под руку. Остановился посредине вырубки, по колено в тумане, сам как столб тумана, тряхнул белесыми волосами, огляделся, пригнув голову, исподлобья, по-волчьи – и протянул руки к укрытой туманом мокрой земле. Он заговорил негромко, но его голос, низкий, темный, исполненный страстной тяжелой силы, прокатился по всему лесу длинным порывом холодного ветра.
– Именем Государя, силою Государя, я, Государев слуга, вас зову, кто подо мхом, кто под болотом, кто под землею! Я, Государев слуга, вас ото сна бужу, вам подняться велю, вам велю быть в воле моей, а я – в Его воле!
Земля под его ногами тяжело колыхнулась. Неясный ропот, глухой шум донесся из чащи. Николка быстро обернулся – на его бледном лице зелено горели глаза, он улыбался жестоко и весело.
– Я, Государев слуга, вас зову, тех, кто мертвое берут, мертвую кровь пьют, мертвую плоть едят, смерть жизни возвращают! Я вас болью накормлю, страхом напою, сны людские вам отдаю! Вам велю быть в воле моей, а я – в Государевой воле!
