Сначала трамваев было мало. Очень мало. И мы ждали их, стоя на холодных остановках, на дожде и ветру, вытягивая шеи и вглядываясь в глухую даль с надеждой и тревогой. Мы ждали, потому что без них, без трамваев, было трудно, потому что они помогали нам жить. И потому же мы делали их в глухих цехах заводов: вытачивали шестеренки, ковали прочные оси, клепали жестяные корпуса.
А потом их стало много, трамваев. Нам не нужно было уже ждать их подолгу. Мы с гордостью провожали взглядом желто-багровые стремительные их силуэты. И все чаще ходили пешком, так как знали, что можем сесть в любой трамвай в любую минуту. И от этого идти пешком было легко и даже приятно.
А трамваи делать мы продолжали — не потому, что не было других занятий, и не потому, что так уж они были нужны, а больше по привычке, от душевной успокоенности, не желая задумываться. И уже не мы ждали трамваи, а они нас. И уже не они нужны были нам, а мы — им. Нужны хотя бы для оправдания их существования.
Мы ставили на трамваи различные усовершенствования, ведь усовершенствованный трамвай лучше простого, это нам еще в детстве объяснили. И никто не удивлялся, видя, как трамвай подсаживает в себя старушку крепкими и гибкими лапами.
А потом трамваев оказалось слишком много, даже на улицах из-за них стало тесно. И трудно. Нет, они ни на кого не наезжали, боже упаси, но они хватали своими лапами уже не только хилых старушек, но и крепких мужчин, которым пройтись несколько метров пешком ничего не стоило. Приятного тембра голосом они униженно просили позволения доставить пассажира в нужный ему пункт, пусть даже это будет не по маршруту, пусть близко, пусть не проложены туда рельсы. Прямо к подъезду — трамваи уже и это умели. И люди соглашались раз, другой, но потом им это надоедало, люди стали избегать трамваев и даже прятаться от них. И даже бояться. Сначала, правда, не очень.
Поймав человека, трамвай вез его до нужного места и каждый раз вздыхал, когда пассажир приказывал открыть ему дверь и уходил по своим нужным и важным человеческим делам. Но ослушаться трамвай не мог, так уж он был устроен человеком, этим или другим, какая разница.
А потом один трамвай убил человека: задушил своими хваталами и возил целый день и часть ночи, положив в мягкое, удобное кресло, счастливый тем, что не надо его высаживать и метаться по городу пустым в поисках нового пассажира, не зная еще, найдешь ли его или и этот день уйдет бесполезно. А вечером, точнее, уже ночью, человека забрали и увезли в «скорую помощь».
И увидели люди, что произошло.
И ужаснулись.
А те, кто раньше шептались тайком и говорили шепотом, сейчас кричали на всех углах: «Мы всегда это предсказывали, вы помните?» Они призывали уничтожить трамваи, пока те не уничтожили людей. И люди, которым стало теперь ясно, что нужно делать, уничтожили трамваи быстро и бесповоротно.
Они развинчивали их гаечными ключами, вспарывали газовыми резаками красные животы. И вообще, если производились трамваи все одинаково, то конец у них был разный. Один трамвай, который раньше других понял, что происходит, и пытался уехать, скрыться, дождаться того времени, когда он опять будет нужен людям, даже подстрелили из реактивного гранатомета. Трамвай так сразу и встал. Дыра в ходовой части была во какая, потому что реактивный гранатомет рассчитан на танки — вещь куда более страшную, чем трамваи.
И люди уничтожили все трамваи и забыли о них, ибо очень старались вычеркнуть из памяти неприятные воспоминания. К тому же собственные ошибки всегда забываются быстро, гораздо быстрее, чем чужие.
А на заводах, где раньше делали трамваи, стали делать автомобили.
Когда человек непосвященный приходит на предприятие с непрерывным технологическим процессом, он первым делом задает одиозный и до оскомины на зубах надоевший обслуживающему персоналу вопрос: «А чего же они не работают? Почему чай пьют?» Что тут ответишь? Старая сентенция: «Процесс есть процесс, его не ускоришь», — не звучит, и жмет персонал плечами тоскливо и невразумительно. А особо настойчивым посетителям в утешение показывают красивые диаграммы и называют громкие цифры. Вопрос повисает в теплой и дружеской атмосфере, заволакивается ею. Не потому обходят его, что острый, а потому, что нелепый и несколько даже моветонный. Потом посетитель уходит, а персонал в лице обходчика идет в очередной раз обозревать исправно работающее оборудование, сопровождаемый завистливым взглядом оператора, у которого и этого развлечения нет — он к щиту управления намертво прикован. Потом смена опять собирается на щите и пьет чай. И горек этот чай, и тошна десятая за смену сигарета. Только тот, кто работает здесь, знает в полной мере, какова цена ожидания. Ожидания неожиданностей.
Мудрость, пахнущая книжной пылью, а может быть, даже и мышами, гласит: финики европейцы начали вывозить из Аравии тысячелетия назад, а нефть — два десятилетия. Почему? Уж не потому ли, что финики растут перед глазами, даже повыше уровня глаз, метров на десять возвышаются над землей, и их издалека видно, тогда как нефть скрыта в земной породе и чтобы добыть ее — бурить надо. Посетитель, завороженный картиной чаепития, видит финики, а не видит нефть.
Вот, кажется, все нормально, тихо и надежно. Но неожиданность таится в темном углу, зреет в напряженном участке трубопровода, накапливается вместе с оборотами, миллиметрами уровня, атмосферами давления. А потом выберет участок наименее защищенный и бьет точно и опасно. Тогда взрывается тишина джинами пара, рассекается звонками защит, воем железных глоток предохранительных клапанов.
Так было и на этот раз. Прибор — указатель уровня в конденсаторе — стоял и молчал, и не дергалась стрелка указателя, застыв на успокоительном делении. Но неожиданность уже подкралась и смотрела тусклыми глазами немигающих лампочек. Потому что прибор не работал, а уровень в конденсаторе падал и падал, пока, наконец, мощные моторы насосов не выхватили последнюю, невеликую по объему водяную пробку, и в царстве вакуума взорвался атмосферный воздух. С разбегу, на трех тысячах оборотов, ударились об этот воздух последние ступени турбины, как если бы ногой наступили на движущееся колесо велосипеда. И рванулся на приборе-регистраторе вакуум вниз, по прямой линии. Зазвенел звонок: авария!
Собственно, аварии еще не было, ее можно было предотвратить, закрыв необходимую задвижку, одну-единственную. Какую — Сергей сразу сообразил. Все-таки три года работы — срок немалый. Но до задвижки по прямой было метров тридцать, а по лесенкам бежать — вчетверо больше и неизмеримо дольше. Времени же имелись в запасе секунды, а лучше бы и без секунд, чтобы сразу. И Сергей до задвижки пролетел. Прямо с мостика, на котором стоял, когда зазвенело, по прямой, тридцать метров. Он осознал это только тогда, когда уже закрутил до отказа вентиль и, обернувшись, увидел перед собой тяжелую фигуру старшего машиниста смены Ивана Терентьевича, великого виртуоза турбинных дел.
