Мать Феликса, наверное, только пожала плечами. Я слышал, как она безмолвно закрыла за собой дверь. А бабушка вошла в комнату, напевая под нос что-то лихое о гусарах-усачах.
— Хватит томиться, марш во двор! — приказала бабушка и молодцевато промаршировала в смежную комнату, размахивая руками на солдатский манер.
Но я был самолюбив и не мог ей позволить считать, будто бы только и жду, как бы отступить перед трудностями. И потому остался на месте.
Минут через десять бабушка вышла из комнаты и изумилась, увидев меня за тетрадкой.
— Ты еще здесь, негодник?! — вскричала она. — А ну сейчас же во двор! Бессовестный, там ждут тебя товарищи! Ты один им можешь помочь!
Я взял тетрадь Базиля Тихоновича и вышел, усиленно скрывая радость и делая вид, будто подчиняюсь насилию, но едва за мной захлопнулась дверь, как ступеньки лестницы замелькали под моими ногами. Братья и Зоя уже сидели на старых бревнах, когда-то сваленных в углу двора.
Бревна давно почернели от времени, из трещин проросла трава. По словам бабушки, эти бревна привезли и сложили в углу двора еще в те далекие времена, когда она была девочкой. И будто бы она в детстве частенько сиживала на них, обсуждая дела со своими подругами. Потом на бревнах сидел мой отец — сын бабушки. Однажды она выбрала время, когда во дворе было пусто, взобралась на штабель и показала мне слово «Аня», вырезанное на бревне. Аней звали мою маму. А теперь на этих бревнах заседало наше поколение.
Феликс и Яша сумрачно смотрели в землю, а Зоя с отвращением разглядывала свой бутерброд, будто проснулась от долгого сна и обнаружила в руках какую-то гадость.
Я перешел на бесшумный разведочный шаг, но чуткий Яша посмотрел в мою сторону и тут же подал сигнал — наступил братцу на ногу, а затем так двинул локтем Зою в бок, что та уронила свой бесценный бутерброд на землю.
Вся троица уставилась на меня. Лица ребят засияли от радости: еще бы, после таких испытаний их друг все еще был живым и невредимым, — а затем эту радость сменила обида. Именно потому что они беспокоились обо мне, а я в это время жил как ни в чем не бывало. Я понял, что ребята правы, и мне стало стыдно за свое цветущее здоровье.
И мои друзья совершенно законно сделали вид, будто им хорошо. Они прикинулись, будто не замечают меня, и начали изображать оживленную беседу, перебивая друг друга и неся сплошную околесицу. Ребята завели спор насчет домашних цветов, когда их можно поливать и когда вредно, и спорили так горячо, что я на миг поверил в то, что они могут прожить без меня, и мне стало не по себе.
— Ребята, не надо. Я ведь не виноват, — сказал я, останавливаясь перед ними. — Это он сам разрешил открыть свою тайну! Я не просил. Ну, только немножечко!
— Можешь не стараться, мы все равно столько из-за тебя пережили, что назад не вернешь, — мстительно ответила Зоя.
Я опустил голову, и на глаза мне попался ее бутерброд. Он распался на две половинки и, вопреки поговорке, лежал вареньем вверх, словно желая напомнить, какой он был красивый и аппетитный. «Все пропало, — подумал я. — Теперь-то уж они не простят меня».
— Зой, ты что? — ужаснулся Яша. — Он же сейчас и уйдет! И мы ничего не узнаем.
— Вась, ты вправду уйдешь? — испугалась Зоя.
— Что ты?! — ответил я, преданно глядя в ее бессовестные глаза. — Я сейчас вам прочитаю. Вот она — тетрадь! Только тут надо так или…
— Знаем! Или поверить без всяких сомнений, или лучше сразу встать и уйти. Но ты не бойся: мы уже верим, — сказал Феликс.
Я забрался на бревна и открыл тетрадь. Мы настолько увлеклись чтением, что не заметили, как во дворе появился хулиган. Я чуть не выронил тетрадь, когда услышал в двух шагах от себя его голос.
— А я знаю свою фамилию, — сказал хулиган. Он стоял перед нами у подножия штабеля, там, где только что находился я.
От неожиданности мы позабыли, что втроем сильнее его, и уже приготовились разбежаться в разные стороны, но тут в события вмешалась Зоя.
— И какая же у тебя фамилия? — спросила она с живейшим любопытством.
— Оладушкин! — объявил хулиган торжественно, но тут до него впервые дошло, что у него очень смешная фамилия, и он едва не заплакал от страшной обиды.
Когда на его глаза навернулись слезы, я подумал, что это сон. Мне казалось невероятным, чтобы хулиган мог плакать.
— А что, красивая фамилия, — сказал Феликс. — Правда, Яша?
— Фамилия как фамилия. В общем, настоящая фамилия, — подтвердил его брат.
— Ребя, правда? — спросил хулиган, вытирая глаза грязной ладонью, и посмотрел на нас с Зоей, ожидая нашего окончательного приговора.
— Конечно, правда, — ответил я, будто горячась, будто собираясь подраться с тем, кому не нравится фамилия Оладушкин.
— А я знаю девчонку по фамилии Негодяева, — сказала Зоя.
— Что уж, она такая конченая? — спросил хулиган, сочувствуя незнакомой девочке.
— Она во какая! — возразила Зоя и показала большой палец.
— А где ты узнал фамилию? — поинтересовался Яша. — Это, наверное, было очень сложно?
— Очень, — посуровел Оладушкин. — Я спросил у родителей, и отец мне дал такой подзатыльник, что я чуть не вылетел из-за стола. «Ты что же, говорит, свою замечательную фамилию забыл, разгильдяй этакий!»
Вот тут мы уже не выдержали и захохотали. Мы лежали на бревнах, держась за животы. И вместе с нами закатывался от смеха страшный хулиган Оладушкин. Когда хохот затих, он спросил:
— Ребя, а кто эти мушкетеры? А то ты все «мушкетеры, мушкетеры»! — сказал он мне, кивая на тетрадь.
Я понял, что он стоял рядом с нами некоторое время и слушал мое чтение, и собрался объяснить, что к чему, но меня опередил Феликс и сказал:
— Они очень хорошие товарищи. У Васи есть книга «Три мушкетера». Хочешь почитать?
В груди у меня заныло. Так мне не хотелось давать ему книгу. Но при слове «читать» в глазах хулигана появилась откровенная тоска, и у меня отлегло от сердца. Однако, чтобы не обидеть нас, он сказал:
— Хочу.
— Тогда я вынесу завтра во двор, — сказал я, понимая, что он не будет иметь ко мне претензий, если я забуду про свое обещание.
Домой я вернулся на этот раз поздно вечером. Бабушка поставила на стол передо мной стакан молока, села напротив и произнесла:
— Кажется, в семнадцатом веке… да, да, в семнадцатом произошла какая-то ювелирная история… Помню только, что она нашумела в свое время. Дело касалось алмазных подвесков, что ли? Ты, случайно, не знаешь подробности?
Говоря это, бабушка почему-то избегала смотреть мне в глаза и водила пальцем по скатерти, выписывая восьмерки. Словом, ее поведение показалось мне подозрительным. «Почему ее это интересует? Никак, она хочет узнать: о чем мы говорим со слесарем, а потом запретить наши встречи, сказав, что взрослые должны учить детей только серьезному». Поэтому я сказал:
