Крак! Дверь дернулась, но не уступила. Кроп бил в нее раз за разом то одним плечом, то другим. На четвертом ударе она сдалась и распахнулась с оглушительным треском.
Кроп и Горожанка вступили в холодный мрак Кости. Леденящий туман заклубился вокруг них, и Кроп впервые за восемнадцать лет ощутил живое присутствие хозяина. Оно сводило его с ума.
Когда он двинулся к лестнице, раздался легкий щелчок, и часть стены ушла внутрь.
Приди ко мне.
С дрожью в спине Кроп стал спускаться в подземелье. Он ничего не видел, Горожанка тоже, но что-то словно вело их. В пропасти под ними ревел ветер, наверху, похоже, поднялась тревога.
Добравшись до первой камеры, Кроп стал перескакивать через четыре ступеньки разом. Вертя головой во все стороны, он искал хозяина.
Еще ниже.
Кроп спешил. Дверь, запертая снаружи, преградила ему дорогу. От этой последней подлости человека, забравшего его хозяина, у Кропа в голове полыхнула белая ярость. Подцепив пальцами засов, он сорвал его вместе с дверью. Он знал, каково это, когда тебя заперли и не выпускают.
И тут же, внезапно, он увидел хозяина. Со слезами упав на колени перед жуткой железной люлькой, Кроп коснулся человека, в котором заключалась вся его жизнь. Он бережно взял хозяина на руки, стараясь не замечать страшной легкости его тела. Натянувшиеся цепи мешали ему, и Кроп разорвал их, как нитки. Этого ему показалось мало — желание крушить и ломать переполняло его.
Он нес хозяина легко, как ребенка, и мысли о том, что хозяину пришлось вытерпеть, терзали его. Он вышел с Баралисом на руках из первой камеры, и тут Горожанка зарычала.
На середине лестничного витка застыла чья-то фигура с фонарем. Правитель. Бледноглазый.
Вот кого можно сломать пополам.
— Приди ко мне! — взревел Кроп, устремившись к нему. — ПРИДИ КО МНЕ!
Правитель повернулся и побежал обратно наверх. Белая ярость била из Кропа ключом, как вода из сломанного насоса. Зрение у него обострилось, а силы хватило бы на десятерых. Прижимая к себе хозяина одной рукой, он высоко занес посох и метнул его.
Посох, вонзившись в спину правителя, пробуравил его насквозь, как меч, и тот упал. Кроп, не потрудившись проверить, жив бледноглазый или мертв, швырнул трепещущее, окровавленное тело в бездну.
Тогда снизу впервые послышался рокочущий гул, а следом — пронзительный скрежет. Башня содрогнулась, из стен выпятились камни. Кроп вместе с хозяином поспешил наверх.
По стене побежала, разветвляясь, черная трещина. Раздался треск раскалывающегося камня, и башня пошатнулась. Камни свистели у Кропа над головой. Протерев глаза от густой, едкой пыли, он увидел впереди две фигуры, преграждающие ему путь.
Красные плащи, сопровождавшие правителя, светлый и темный.
Лишившись посоха, Кроп стал безоружен, а они были дюжие парни и ждали его с мечами наголо.
Лестница рушилась, подбрасывая в воздух ступени. Кроп согнул плечи, оберегая хозяина, и подставил руку под удары красных клинков. Одуревшие стражники тыкали в него мечами, но он почти не чувствовал боли. Он теперь был спокоен, белая ярость прошла. Кровь из ран струилась медленно и казалась неестественно горячей.
Башня накренилась вбок. Один из красных плащей оступился и с воплем полетел в бездну. Кроп, пройдя мимо другого, темного, получил уколы в печень и ягодицы. Потом стражник перестал колоть — решил, видимо, что пора спасаться. Кроп поднимался, чувствуя первые дуновения ночного ветра, и хозяин тоже чувствовал их.
Они вышли наверх, и тогда самая высокая на всем Севере башня рухнула, завалив обломками четверть города.
За час до рассвета в сухом русле стали слышаться странные звуки. Закутанному в одеяло Райфу чудились со сна плеск воды и крик большой голубой цапли. Когда он открыл глаза, все утихло, и легко было поверить, что он вообще ничего не слышал. Наполнивший русло туман струился с упругой силой воды. Когда это случилось впервые, Райф и пони спали посередине русла, и туманная река прокатилась прямо над ними. В тот раз, первый и последний, лошадка сплоховала: прижала уши, выпучила глаза и пустилась наутек.
С тех пор они на ночь каждый раз выбирались из русла и устраивались спать на берегу. Глушь полна призраков. Райф, глядя на незнакомые звезды, иной раз думал: может быть, он видит их такими, какими они были когда-то, давным-давно?
Несколько дней он думал, что Глушь водит его по кругу: каждый поворот русла и даже срезы пород в его берегах казались ему знакомыми. Как-то утром он нацарапал свой знак на плоской глыбе гранита, чтобы проверить, вернется он сюда или нет. Теперь он только усмехался, вспоминая об этом. В Глуши ничего не бывает просто. В тот день ему уже через час встретилась вторая глыба, до того похожая на первую, что он всерьез задумался, не стер ли кто-нибудь, человек или призрак, его пометку. Через два часа он стал сомневаться, оставил ли он вообще эту пометку или, может быть, — только собирался нацарапать на камне ворона.
Секрет Глуши, открыл он, заключается в том, что она заставляет тебя сомневаться в самом себе. Лучше вовсе не думать и не опасаться, что русло реки никуда не ведет. Если даже это и правда, тут уже ничего не поделаешь. Глушь ведет тебя туда, куда нужно ей самой.
Райф делал то, что зависело от него: мазал лошадке ноги, расчесывал ее, делил еду на порции, искал чистый лед, чтобы натаять из него воды. За все остальное отвечал не он.
Даже дни здесь не поддавались счету. Райф, кажется, провел в Глуши семь ночей, но не был в этом уверен. Из еды у него остались только сухари, вяленое мясо, несколько лепешек и овес для пони. Время можно было мерить и по количеству съеденных припасов.
Каждый день он чувствовал, как шевелится земля. От легких сотрясений с речных берегов осыпались камни, и тогда лучше всего было идти по самой середине русла. Два дня назад на речном дне открылись трещины. Райф, застигнутый пыльной бурей, хлопнулся на колени. Когда пыль улеглась, он увидел, что валуны величиной со стога сена сошли со своих мест и дно русла растрескалось на много лиг. Шатан Маэр, со страхом подумал он. Время истекает.
Он скинул с себя одеяло и встал. Туманная река растаяла, и на двух противоположных горизонтах занималась розовая заря. Райф, не обращая внимания ни на одну из них, занялся пони.
Порезы у нее на ногах подживали, и она не противилась, когда Райф мазал их. Лошадка уже усвоила, что за мазью, чисткой и перевязкой следует лакомство, и стойко переносила все неприятное. Каждый день Райф мысленно благодарил Фому, заставившего его взять лошадь. С ней он не был одинок — а Райф начинал с пугающей ясностью представлять себе, что может случиться с человеком, если он окажется в Глуши один.
