И вот тут история двух Российских Империй сильно расходилась.
Последний Романов так увлёкся реформами, что вызвал недовольство у старых аристократических родов. В 1825 года, стоило ему отдать душу небесам, случился военный переворот, а затем — гражданская война, которая длилась два года. В итоге гвардия посадила на трон Георгия Боровского — потомка Рюриковичей. Один из сыновей Павла I уехал во Францию, второй — тот, который возглавил сопротивление, был казнён. Многие члены семьи Романовых оказались убиты, а те аристократы, кто воевал на их стороне, подверглись репрессиям.
Поэтому правящей династией сейчас являлись не Романовы, а Боровские. В настоящее время на троне сидел Николай III — восьмидесятилетний старик, который царствовал уже почти сорок лет.
Крепостное право тут отменили лишь в семидесятых годах девятнадцатого века, а про конституцию забыли, как про страшный сон. Боровские предпочли самодержавную монархию в противовес нравам «загнивающего Запада».
Впрочем, эти политические дрязги, по существу, не сильно отличались от нашего мира. Развивалось здешнее общество примерно по тем же принципам, что и у нас, и проходил те же стадии. Но имелось тут и одно кардинальное отличие — наличие магии. Во главе государств стояли люди, владеющие заклинаниями, а костяк элиты составляли семейства, испокон веков культивирующие различные магические техники. Соответственно, и сегрегация общества тут была жёстче: люди делились на высших и низших, исходя из того, владеют они чарами или нет. Впрочем, к началу двадцатого века, деление стало чуть менее жёстким. Сейчас, как я понял, в империи было много дворян, не обладающих магическим даром, да и простой народ всё громче подавал голос.
Выпустили меня во вторник утром. К тому времени весть о ночной дуэли и о моей победе над Гуссаковским и его приятелями разлетелась по всей гимназии. Когда я пришёл в класс, меня тут же обступили ребята и, забыв о манерах, принялись с жадностью расспрашивать про поединок. У них это события вызывало совсем другие суждения, нежели у преподавательского состава. Парни не выказывали восхищения напрямую, но я видел огонь в их глазах. Без сомнения каждый из них жаждал повторить мой «подвиг».
Только появившийся словно из-под земли надзиратель пресёк наш разговор. Но на перемене, стоило Андрею Прокофьевичу уйти по своим делам, ко мне снова пристали с просьбами рассказать о дуэли.
— Гуссаковского давно пора было проучить, — рассуждал я, окружённый одноклассниками. — Он слишком много мнит из себя. Он нагл и необуздан. А то, что Гуссаковский занимается доносительство и распускает грязные сплетни — и вовсе говорит о нём, как о человеке подлом и низком. Кто-то должен был научить его уму разуму.
На большой перемене класс отправился на обед. Когда спускались по лестнице, навстречу нам прошёл высокий молодой человек с зачёсанными на бок волосами. Запомнились его глаза — светло-голубые, словно покрытые льдом, взгляд их был холоден и надменен. Мне показалось, что я его знаю и что познакомились мы при не самых благоприятных обстоятельствах, но память, как всегда, не давала полную картину, заставляя довольствоваться лишь смутными ощущениями.
Сергей обернулся ему вслед.
— Интересно, Меньшиков вызовет тебя на дуэль снова? — задал он риторический вопрос, и я понял, что голубоглазый и есть тот самый Пётр Меньшиков, из-за которого всё началось.
— Не надо тебе сейчас больше драться, — проворчал Михаил. — Директор помиловал вас в это раз, но больше он терпеть не станет. Выгонит.
— Удивительно, что он в это раз меня не выгнал, — сказала я.
— Если бы тебя на агитации поймали или если бы ты был из разночинцев, тогда даже разговаривать бы никто не стал. А дуэли — это дело всем понятное. Думаешь, директор наш по молодости не дрался?
— А что, дрался?
— Да кто ж его знает? Может, и дрался.
Я надеялся, что Меньшиков не станет снова вызывать меня на поединок, да и сам я не горел желанием возобновлять старый конфликт. Теперь, после победы над тремя шестиклассниками, меня трусом точно никто не назовёт, а драться с каждым встречным и поперечным — дело бессмысленное и бестолковое. Зачем оно мне надо? Деньги за это не платят.
После уроков первым делом я наведался к Гуссаковскому. Он достал из кармана пачку мятых синих бумажек и кинул на стол, сверху добавил несколько монет.
— Больше нет, последние, — сказал он.
Я посчитал. Тут было шесть с половиной рублей.
— Семь рублей, — сказал я.
Гуссаковский поморщился.
— Господа, есть пятьдесят копеек взаймы? — обратился он к парням в комнате.
— А вдруг украдёте? — ухмыльнулся какой-то здоровый малый, лежавший на кровати.
Гуссаковский поджал разбитые губы и чуть не затрясся от злости, но ничего не сказал.
— Можете не возвращать, — малый вынул из кармана монету и кинул, она упала на пол, и Гуссаковскому пришлось поднимать её.
Я собирался лично наведаться в ту лавочку и выкупить «Руководство…», если, конечно, оно всё ещё там. Можно было бы у Гуссаковского потребовать, чтобы тот вернул книгу, но самому как-то надёжнее казалось.
Теперь мой путь лежал на Сенную площадь.
Перед выходом я открепил с фуражки кокарду, а с воротника спорол петлицы. Сделать это мне посоветовал Михаил, когда я сказал, куда хочу отправиться. Петлицы и кокарда служили опознавательными знаками, и каждый городовой мог легко узнать, из какой я гимназии, и доложить туда в случае, если заметит меня в неположенном месте.
А неположенных для гимназиста мест оказалось много: кафе, рестораны, трактиры, кабаки — одним словом, все заведения общепита. В театре не разрешалось находиться в партере, да и на рынках не стоило показываться. О борделях, бильярдных и игровых домах даже речи идти не могло — туда путь гимназисту был заказан.
Вдобавок запрещалось показываться на улицах после девяти. Чтобы спокойно гулять по городу в вечернее время, не опасаясь полиции, требовалось приобрести обычную одежду. Ходить в штатском гимназисту тоже было нельзя, но, как говорится, если никто не узнает, то можно. А вот если придти в общагу после положенного часа, сторож обязательно доложит инспектору, и опоздавшего ничего хорошего не ждёт.
Суровость местных порядков всё больше меня поражала и раздражала. Гимназист был существом бесправным, даже если его родители — аристократы. За каждый проступок, даже вне стен учебного заведения, могли и после уроков оставить, и обеда лишить, а то и запереть в карцере. Детей же простого происхождения до сих пор наказывали розгами.
Впрочем, имелись и лазейки. И от городовых, и от сторожа можно было откупиться. Взятки брали все. Сторожу хватало пятьдесят копеек, а вот городовой мог и рубль запросить. Если денег много — не проблема, но я пока испытывал трудности с финансами, а значит, попадаться не стоило.
Так же Михаил напомнил мне, что в общежитии со стороны хозяйственной части имеется чёрный ход, через который можно попасть в общагу после девяти, минуя сторожа. Но там уж как повезёт. Слуги его могли и рано закрыть.
Медальон я тоже оставил в общежитии. Он ограничивал мои силы, а я не знал, с чем предстоит столкнуться в городе. Сенная площадь считалась не самым благополучным местом, да и скупщик тот мог начать отпираться.
И вот я ехал в бричке в направлении Сенной площади и, как и прошлый раз, с любопытством глядел по сторонам.
С самого утра город застилала сизая пелена. Дома и дороги Петербурга сырели под струями дождя, растворялись в промозглой серости. Улицы, зажатые в тиски каменных построек, казались бесконечным лабиринтом, в котором блуждают обречённые прохожие под чёрными зонтами.
Пахло навозом и сыростью. Лошадь устало перебирала копытами по мостовой, понукаемая ямщиком, чья широкая спина, затянутая в старый мокрый плащ, закрывала мне весь обзор. Время от времени то навстречу, то обгоняя нас, пролетали кареты, окутывая улицу клубами пара. Дерматиновый верх брички лишь частично защищал от дождя. Капли всё равно попадали на меня вместе с порывами ветра.
