В короткий миг стряслось столько, что я не в состоянии была все это осознать. Я опустилась на колени, застыв в нерешительности. Тихий стон привлек мое внимание к той, которая меня воспитала. Если и могу я кого-то назвать матерью, то только ее. Она смотрела на меня карими глазами, в которых всю мою жизнь только и светилась для меня материнская любовь. Вместе с моим отцом они вырастили меня. Я смотрела на нее, стоя на коленях — только так я могла теперь смотреть на нее снизу вверх, как в детстве.
Летун приоткрыл мясистые, как у ската, крылья, показывая, что шип прошел почти точно под сердцем. А может, даже его задел. Брауни убить нелегко, но рана слишком ужасна.
Она смотрела на меня, силясь дышать сквозь кинжальную боль. Я взяла ее руку и ощутила ответное пожатие — всегда такое сильное, теперь оно едва чувствовалось, словно она хотела сжать мне руку, но не могла.
Я повернулась к Дойлю и взяла его руку тоже. Он прошептал:
— Я тебя подвел.
— Нет, еще нет, — качнула я головой. — Подведешь, если умрешь. Не смей умирать.
Рис перешел к Шолто, склонился, отыскивая пульс, а я держала за руки бабушку и любимого и ждала их смерти.
В такие минуты в голову приходят странные мысли. У меня в голове неотступно вертелась сцена, когда Квазимодо смотрит на мертвое тело воспитавшего его архидьякона на мостовой и на свою повешенную возлюбленную, и говорит: «Вот все, что я любил!».
Я запрокинула голову и закричала. Ни дети, ни корона, ничто в этот миг не казалось мне достойным той платы, что я держала в обеих руках.
Вбежали медики. Засуетившись над ранеными, они попытались отобрать у меня руки Ба и Дойля, но я не могла их отпустить. Я боялась, что стоит мне отпустить их, как случится самое худшее. Я понимала, что это глупо, но сжимавшие мою руку пальцы Дойля стали для меня всем. А невесомые пальцы Ба были еще теплые, еще живые. Я боялась их отпустить.
Но ее рука судорожно сжалась. Я взглянула ей в лицо: глаза открылись слишком широко, дыхание нехорошее. Медики сняли ее с шипа, заставив летуна отодвинуться, и вместе с шипом из нее вышла жизнь.
Она качнулась ко мне, но ее перехватили чьи-то руки, оторвали от меня в попытке спасти. Я знала, что уже поздно. Может, удастся ненадолго вернуть пульс, вернуть дыхание — но не жизнь. Так бывает иногда в самом конце — разум и душа уже ушли, но тело еще не осознает смерти, не осознает конца.
Я повернулась к другому, чью руку держала. Дойль судорожно втянул воздух. Врачи оттащили его от меня, навтыкали иголок, уложили на каталку. Я встала, не желая отпускать его руку, но мой врач уже подбежала, потащила меня прочь. Что-то она говорила, что-то о том, что мне нельзя волноваться. Почему врачи все время говорят что-то невообразимое? Не волноваться, шесть недель не вставать, снизить психологическую нагрузку, меньше работать… Не волноваться.
У меня отобрали руку Дойля. То, что его вообще смогли от меня оттащить, уже говорило много о его состоянии. Если бы ему не было так плохо, разве что смерть помешала бы ему остаться со мной.
Разве что смерть.
Я посмотрела на Шолто. Там стояла тележка реаниматоров. Врачи пытались запустить его сердце. Госпожа, помоги мне. Помоги нам всем, Богиня!
Над Ба тоже сгрудились врачи, пытаясь что-то делать, но раненых уже отсортировали: сначала Дойль, потом Шолто, только потом Ба. Меня должно было приободрить — и так оно и было — что первым увезли Дойля. Значит, его считают жизнеспособным.
Тело Шолто дернулось от разряда. Разговор я слышала только обрывками, но я увидела, как врач качнул головой: нет. Еще нет. Еще разряд, мощней — тело вздрогнуло сильнее, забилось на полу.
Гален с залитым слезами лицом попытался меня обнять, когда тело Ба накрыли простыней. Полицейские не знали, что им делать с летуном. Как нацепить наручники на столько щупалец сразу? Что делать с обугленной больничной палатой, когда все в один голос говорят, что виновата во всем погибшая женщина? Что делать, когда волшебство становится явью, и холодное железо обжигает плоть?
Доктора качали головами над Шолто. Он лежал ужасающе неподвижно. Помоги мне Консорт. Помоги мне, Консорт! Помоги им помочь. Гален хотел прижать меня лицом к своей груди, не дать мне смотреть. Я его толкнула — сильней, чем хотела, он пошатнулся.
Я пошла к Шолто. Врачи пытались меня не пустить, что-то говорили, но Рис их удержал. Качнув головой, он что-то им сказал, я не расслышала, что. Я опустилась на колени у тела Шолто.
У тела… Нет. Нет!
Ночные летуны — те, кого полицейские не пытались арестовать, — сгрудились возле меня и своего царя, накрыли его черным плащом, если у плаща бывают мышцы, и плоть, и бледные намеки на лица.
Щупальце потянулось к телу — потрогать. Я протянула руки летунам по обе стороны от меня — как тянешься за рукой друга, разделяющего твою потерю. Вокруг моих пальцев обвились щупальца, чуть сжали, утешая, насколько это возможно. И я закричала, на этот раз вслух:
— Помоги мне, Богиня! Помоги мне, Консорт!
Я чувствовала такой гнев, такую жгучую, страшную ярость, что сердце готово было взорваться, по коже от жара моего гнева побежал пот. Я убью Кэйр. За это я ее убью. Но сейчас, в эту минуту, мне важнее, чтобы выжил Царь.
Я посмотрела на летуна рядом со мной — в черные глаза, на бледный безгубый рот с острыми клыками. По бледной плоской щеке скользила слеза. Это их гнев, их ярость, их царь… Но… Он и мой король тоже, а я его королева и их царица.
Запахло розами. Богиня была рядом. Я молила о напутствии, и ответ пришел не в словах и не в видении. Мне пришло знание. Я просто знала, что делать и как. Я видела все извивы нужных чар, и знала, что если пришла в них нужда, то нет времени думать, не ждет ли на той стороне нечто ужасное. Волшебная страна ничем сегодня не могла бы ужаснуть меня больше, чем уже увиденным. Кошмары мне не страшны — я шагнула далеко за их пределы. Осталась только цель.
Я склонилась над Шолто; летуны сдвинули щупальца вверх, удерживая только мои запястья, а руки я возложила на тело их царя. Я вершила прежде волшебство сексом и жизнью, но в моих жилах течет не одна эта магия. Я Неблагая сидхе, и мне доступна магия смерти, а не только жизни. В смерти, как и в жизни, есть сила. Есть сила в том, что ранит, как и в том, что спасает.
На миг я подумала воспользоваться подсказанными чарами для Дойля, но это волшебство предназначалось только для слуа. Моему Мраку оно не поможет.
Когда-то Богиня дала мне выбор — оживить волшебную страну силой жизни или смерти, секса или крови. Я предпочла жизнь и секс крови и смерти. И вот сейчас, в залитой кровью Ба рубашке, я выбираю опять.
