Дойль кивнул, не выпуская мою руку:
— Правильно.
— Посмотри на те чары, Рис, — сказала Ба. — И избавь меня от них. А потом мне надо уйти, разве что вы придумаете, как меня обезопасить от такого колдовства.
— Мне жаль, Хетти…
Ба улыбнулась Рису и обратила ко мне невеселый взгляд.
— Это мне жалко, что не смогу помочь тебе беременность проходить и с детками управиться.
— Мне тоже жаль, — сказала я со всей искренностью. Мысль, что она уйдет, ранила мне сердце.
Рис протянул сверкающую нить Дойлю:
— Мне бы хотелось знать твое мнение.
Дойль кивнул, сжал мне руку и подошел к Рису, обойдя кровать. Похоже, оба они не хотели открывать Ба прямой доступ ко мне. Простая осторожность, или чары и впрямь были настолько сильны?
Даже если это перестраховка, я не могла их винить, но мне хотелось по-доброму попрощаться с Ба. Хотелось к ней прикоснуться, особенно если до рождения детей я ее больше не увижу. Я испытала легкое потрясение при словах «до рождения детей» — мы так долго добивались зачатия, что я только и думала, как бы забеременеть, да еще — как остаться в живых. И совсем не думала о том, что будет значить моя беременность. Даже мысли не появлялось о младенцах, о детях, о том, что они у меня появятся. Странное упущение.
— Ты так серьезно смотришь, дитятко, — сказала Ба.
Я вдруг вспомнила, как была маленькая, такая маленькая, что помещалась у нее на коленях, и она казалась большой. И мне было так спокойно и хорошо, и никто в целом мире не мог меня тронуть. Я так думала. Наверное, мне тогда еще не было шести — в шесть моя тетя Андаис, Королева Воздуха и Тьмы, попыталась меня утопить. Именно тогда, еще ребенком, я начала понимать, что значит быть смертной среди бессмертных. Ирония судьбы — будущее Неблагого двора растет теперь в моем теле, в моем смертном теле, которое, по мнению Андаис, вовсе не заслуживало жизни. Если бы я утонула, она бы так и решила, что я недостаточно сидхе, чтобы жить.
— Я только что поняла, что стану матерью.
— Станешь, конечно.
— Я не загадывала дальше беременности…
Ба мне улыбнулась.
— Можешь еще несколько месяцев не волноваться насчет материнства.
— Разве бывает когда-то столько времени впереди, чтобы не начинать волноваться? — вздохнула я.
К кровати — с другой стороны от Ба — подошел Шолто. Дойль с Рисом разглядывали нить, причем Дойль ее скорее нюхал, чем в руках вертел. Я уже видела эту его манеру обращения с магией, словно он мог по запаху выследить ее владельца, как гончая берет след с вещи.
Шолто взял меня за руку, и я увидела, как помрачнела Ба. Нехорошо это. Но я глянула в лицо Шолто и успокоилась. Я думала найти у него в лице высокомерие или злость, направленные на Ба. Думала, он взял меня за руку, только бы показать Ба, что она не в силах запретить ему ко мне прикасаться. Но лицо у него светилось нежностью, а взгляд предназначался мне одной.
Он улыбнулся мне с такой нежностью, которой я у него не видела никогда. Трехцветно-желтые глаза смотрели почти робко, как у влюбленного. Я в Шолто не была влюблена. Мы всего дважды были наедине, и оба раза нашу встречу прерывали насильственным вмешательством, причем ни по моей, ни по его вине. Мы друг друга толком и не знали, но он смотрел на меня так, словно во мне для него был целый мир, мир добрый и безопасный.
Мне стало неловко. Я опустила глаза, чтобы он не увидел, как мало мой взгляд похож на его. Я не могла еще выразить ему любовь, для меня любовь — это проведенное вместе время, общие дела и переживания. У нас с Шолто ничего этого еще не было. До чего же странно носить ребенка от мужчины и не быть в него влюбленной.
Чувствовала ли то же самое моя мать? Выйти замуж, провести с мужем — но не возлюбленным — ночь, и вдруг оказаться беременной от практически незнакомого мужчины? Пожалуй, впервые в жизни я ощутила определенное сочувствие к моей матери и поняла ее странное ко мне отношение.
Я любила своего отца, принца Эссуса, но вполне возможно, что отцом он был лучшим, чем мужем. Мне вдруг подумалось, что я ничего не знаю об отношениях отца и матери. Может, их вкусы в постели различались настолько, что они не смогли найти компромисса? В политике их убеждения были диаметрально противоположны.
Держа Шолто за руку, я испытала наступающее иногда позднее прозрение, когда выросший ребенок осознает, что может быть — только «может быть», — его ненависть к одному из родителей не совсем справедлива. Не слишком приятно думать, что пострадавшей стороной была моя мать, а не отец, как я привыкла считать.
Я невольно взглянула на Шолто. Белокурые волосы начали выбиваться из хвоста, который он завязал, отправляясь спасать меня. С помощью гламора он заставил их казаться короткими, но иллюзия пропала — может быть, кто-то ее повредил, запутавшись в его достававших почти до пят волосах. Белокурые пряди обрамляли непревзойденной красоты лицо — разве что Холода можно было считать еще лучшим образчиком мужественной красоты. Я загнала вглубь мысль о Холоде и постаралась отдать Шолто должное. Щупальца разорвали его футболку, и теперь она лоскутами обрамляла грудь и живот. Оставшиеся от переда лохмотья еще были заткнуты под пояс джинсов, воротник и рукава остались нетронуты и удерживали всю конструкцию, но на груди и животе видна была бледная, красивая, идеальная кожа. Украшавшая ее от грудины до пояса джинсов татуировка походила на изображение морского анемона, актинии, выполненное из золота, слоновой кости и хрусталя, переливающееся по контурам розовым и голубым. Краски мягкие и нежные, словно внутренность морской раковины на солнечном свету. Одно из крупных щупалец изогнулось к правой стороне груди, почти дотянувшись до бледной тени соска — словно захваченное посреди движения. Не дала бы голову на отсечение, но я была уверена, что татуировка изменилась. Похоже было, как будто рисунок буквально создается щупальцами в тот миг, когда они застывают в двухмерную картинку, и точно передает их мгновенное положение.
Я знала, что стройные бедра Шолто и все прочее, скрытое джинсами, красиво и соразмерно, и он отлично умеет с этим всем управляться.
Он приподнял мою руку, глядя уже не с нежностью, а с задумчивостью.
— Ты меня как будто взвешиваешь и меряешь глазами, принцесса.
— Правильно делает, — проворчала Ба.
Не глядя на нее, я сказала:
— Он со мной говорит, Ба, не с тобой.
— И ты уже его сторону берешь, не мою?
Тут я повернулась к ней. В ее глазах горела злость и еще странная алчность — совсем не характерная для Ба, но, может быть, присущая моей кузине Кэйр. Если она вложила в чары свое желание чем-то обладать, ее зависть могла вылиться в магическую форму. Действующую исподволь, но настойчиво. Тоже похоже на мою кузину, если подумать. С магией часто так бывает — ее окрашивает личность чародея.
