По другую сторону находились женщины.
Ближе всех к императрице и немного позади нее стояла дама, еще выше ростом, чем Гизелла на противоположной стене, такая же золотая и — можно сказать — еще более красивая, по крайней мере так ее увидел тот, кто изобразил их обеих. Ее поза и наклон головы выдавали высокомерие, а взгляд голубых глаз был жестоким и бескомпромиссным. Один-единственный маленький рубин, как ни странно, висел у нее на шее. В нем горела искорка огня, но он выглядел очень скромно по сравнению с ее остальными украшениями и с ослепительным блеском золота и драгоценностей на других дамах на стене.
Одна из женщин была рядом с этой золотой дамой, не такая высокая, с ниспадающими из-под мягкой зеленой шапочки черными волосами, одетая в зеленое платье с усыпанным камнями поясом. В ней чувствовался смех, грациозность — в том, как она театральным жестом отвела в сторону слегка согнутую руку. Еще одна танцовщица — к такому выводу можно было прийти, еще не прочитав ее имени.
С самого края панно, почему-то размещенный на женской стороне композиции, стоял еще один мужчина, несколько в стороне от ближайшей придворной дамы. Можно было бы подумать, что его добавили потом, если бы здесь не была так ясно видна точность замысла. Можно было решить, что… ему здесь не место. Но он присутствовал. Он был там. Крупный мужчина, одетый в подобающие одежды, хотя шелк его одеяний несколько неловко облегал его тело. Гнев, который в нем ясно чувствовался, возможно, был вызван именно этим.
У него были рыжие волосы, и он единственный был изображен с бородой, не считая Закариоса, но этот человек не был священником.
Он стоял лицом внутрь панно, смотрел в сторону центра, как и секретарь, в сторону императора и императрицы (трудно сказать, на кого именно). В самом деле, можно было заметить, изучив детали, что линия взгляда этого мужчины уравновешивала взгляд тощего человека с худым лицом на другой стороне панно, и, возможно, именно для этого он и стоял на этом месте.
У рыжеволосого мужчины тоже висело на шее украшение. (Украшения на шее были только у него и у высокой красивой женщины.) Золотой медальон, на котором переплетались две буквы К. Неизвестно, что это означало.
И эта вторая работа тоже завершена, не считая одного маленького пятнышка внизу, ниже императора, где гладкая серо-белая основа только что приняла в себя смальту и теперь сохла.
Криспин застыл, повиснув на лестнице на некотором расстоянии от земли, и долго смотрел на свою работу. Он чувствовал себя застывшим в ином смысле, в том мгновении, которое трудно определить. У него возникло ощущение, что как только он спустится с этой лестницы, окончательно закончится его труд, закончится навсегда. Ему казалось, что он висит в безвременье, пока этого не произошло, а потом его труд и его достижения перейдут в прошлое или в будущее, но никогда уже не будут настоящим.
Его душа была полна до краев. Он думал о мозаичниках прошлых столетий… здесь, в Варене, в Сарантии, в Родиасе, или далеко на юге, за морем, в городах на побережье за Кандарией, или на востоке, в древней Тракезии, или в Саврадии (о святых людях с их дарами, которые сотворили Джада в тамошней церкви, чьи имена затеряны в молчании)… обо всех неизвестных мастерах, ушедших, окутанных саваном исчезнувшего времени, мертвых.
Их творения (то, что уцелело) стали славой земли господа, даром его света, а творцы превратились в неясные тени.
Он посмотрел на то место внизу панно, где только что выложил смальту, еще не присохшую на место, и увидел двойную букву К — свои инициалы, как и на медальоне, изображенном на его фигуре на панно. Думая о них, обо всех, ушедших, или живущих, или о тех, кто придет, он подписал свою работу на стене.
Криспин услышал, как у него за спиной тихо открылась дверь. Конец дня, конец последнего дня. Мартиниан, знающий, как близок он к завершению, пришел посмотреть. Он не сказал своему другу, своему учителю о том, что поставил подпись, инициалы. Это было нечто вроде подарка, возможно, поразительного подарка для эмоционального человека, который поймет лучше кого бы то ни было мысль, заложенную в эти две переплетенные буквы.
Криспин глубоко вздохнул. Пора снова спускаться вниз.
Однако он застыл и не двигался. Так как, сделав вдох, он понял, что не Мартиниан вошел и стоит у него за спиной на каменном полу. Он закрыл глаза. Почувствовал, как задрожала рука, держащая перекладину.
Духи. Их невозможно ни с чем спутать. Две женщины в Сарантии пользовались ими раньше. Больше никому не разрешалось. Одной они принадлежали, другая получила их в подарок, в награду за свое искусство, то же самое искусство, которым прежде владела другая женщина, эфемерное, как сон, как жизнь. Что стало с танцовщицей, когда танец закончился?
Она умерла. Исчезла, как исчезли имена художников. Возможно, она сохранится для других, после, в созданном здесь образе. Но не в жизни, не в движении на земле Джада. Это мир смертных мужчин и женщин, в котором некоторые вещи невозможны, даже если существуют «зубиры», птичьи души алхимика, полумир, любовь.
И Криспин понял, что снова будет жить в этом мире, что сможет даже принять его за оставшиеся ему годы, пока его тоже не призовут покинуть этот мир. Существуют дары, милости, возмещения, щедрые и весьма реальные. Можно даже улыбнуться с благодарностью.
Не оборачиваясь, стоя на лестнице, он сказал:
— Привет, Ширин, дорогая. Это Мартиниан подсказал тебе, когда войти?
И тогда мир меняется, меняется бесповоротно, и у него за спиной раздается голос Аликсаны:
— Боже, все-таки я здесь не нужна. Не нужна.
Можно забыть, что надо дышать, можно заплакать от своей никчемности.
И обернуться, слишком быстро, чуть не упав, с немым криком из глубины души, и снова посмотреть в ее лицо, живое, и тогда исполнится то, о чем он мечтал в долгой темноте и что казалось ему невозможным.
Она смотрит на него снизу вверх, и он видит, что она (будучи самой собой) уже все прочла в его глазах, в его беззвучном крике, если еще раньше не поняла, глядя на свое изображение на противоположной стене.
В тишине он смотрит на нее и видит ее ответный взгляд, а потом она переводит взгляд на свое изображение над северной дверью, потом снова смотрит на него, стоящего на лестнице над землей. Она жива, она здесь, он снова ошибся в своих предположениях о том, что может произойти в этом мире.
— Я думал, ты умерла, — говорит он.
— Я знаю.
Она опять смотрит на стену, где он поместил ее в центре всех взглядов, в сердцевине света. Снова переводит на него глаза и говорит с неожиданной дрожью в голосе:
— Ты сделал меня… более высокой, чем в жизни.
