— Обещаю, любимая.
Накинув на плечи простынь, Айша зябко поежилась — ну что за беда с этими стенами, то рядом с ними жарко, то холодно до дрожи. Выскользнувший в сад Тарег мгновенно затерялся в полутенях шевелящихся пальмовых листьев, и она снова осталась одна в пустых комнатах. За занавесами стало совсем светло.
День обещал быть ярким, без дымки, на лазоревом небе не видно было ни облачка. Сбросив простыню, Айша потянулась за рубашкой. Влажная ткань неприятно облепила тело — а не сходить ли мне в хаммам… И она оглянулась на ведущие в соседний зал пологие ступени — кликнуть невольниц.
У розовой колонны арки шевельнулась тень. Имя Зайтун замерло у нее на губах, и страшное, ледяное оцепенение сковало все члены тела.
— Тай! — сдавленно, как в кошмаре, пискнула она.
И как в кошмаре, голос не слушался. Тай, вернись, вернись!..
— Вам нечего опасаться, о госпожа. Я ваш верный слуга.
Отделившийся от колонны мужчина был одет на ашшаритский манер — в длинные широкие штаны до щиколоток, туфли, просторную длинную рубашку и коричневую джуббу. Но приглядевшись к его лицу, Айша тихонько ахнула и поднесла ладонь к губам. Это был не ашшарит. На нее смотрел и непроницаемо, как сумеречники умеют, улыбался, мужчина-самийа: бледный, узколицый, высокоскулый. С широкими миндалевидными глазами и острыми маленькими ушками. Вот только волосы его совершенно не по-сумеречному курчавились, так что даже тугой хвост на затылке не мог этого скрыть.
— Меня зовут Кассим аль-Джунайд, госпожа, — успокаивающе улыбнулся незваный гость.
И, изящно преклонив колени, склонился лбом до земли.
— Я ашшарит и твой подданный, — подняв лицо, заверил он Айшу, отчего та еще больше растерялась.
И тут же ахнула — мужчина! — и мгновенно нашлась, схватив и прижав к себе ворох простынь:
— Если ты ашшарит, о бесстыдник, то как посмел ты ворваться в чужой харим? И что вообще тебе понадобилось в моем доме, о сын греха?
А тот спокойно ответил:
— Проникающий в чужой харим совершает безумный поступок — это истинная правда. Мое же безумие вызвано тем, что я шел по следу другого безумца, — и мой долг не велел мне остановиться.
— Объянись, о аль-Джунайд, — тихо сказала начинающая осознавать опасность Айша.
— Прошу тебя, о госпожа, не надо звать стражу или прислугу, — твердо поглядев ей в глаза, сказал странный ашшарит.
Айша смешалась. А верующий с лицом сумеречника нахмурился и проговорил:
— Воистину, моему проступку нет оправдания. Но часто судьба устраивает так, что человек не может исполнить один долг, не нарушив другой. Я ступил в запретные комнаты, моя госпожа, чтобы предупредить тебя: в последние месяцы ты и твой сын ходите по краю бездны.
…— Почему он не сказал мне сразу? Почему, почему?..
Ее горе было столь огромно, что открытое лицо и слезы на открытом лице уже не имели значения, — рассудок отказывался вмещать открытое аль-Джунайдом, и боль потери и разочарования оказалась столь велика, что почти не чувствовалась. Чувства Айши словно бы занемели, как затекшая рука, — возможно, так душа щадила ее, отгораживая разум от окончательного, как удар меча по шее преступника, осознания: все потеряно. Надежды нет. Никакой надежды нет.
«Я клянусь Престолом Всевышнего, что стану охранять Престол аш-Шарийа и народ этой земли»…
«Он скован клятвой навеки, о госпожа, навеки — и ни один человек, даже облеченный властью халифа, не в силах вернуть ему свободу»…
— Почему он мне не сказал?..
Раскачиваясь из стороны в сторону, Айша растирала по лицу слезы и судорожно промокала глаза и губы, глаза и губы вымокшими рукавами. Влажная ткань оставляла на лице мокрые следы, и она снова принималась утираться — безуспешно, а слезы все текли и текли:
— Ну почему, почему он позволял мне надеяться, какая глупость, я так надеялась…
Аль-Джунайд печально покачал головой:
— Возможно, он не знал, как это сказать…
— Я не верю, что он желал нам с Фахром зла!
Шейх суфиев снова покачал головой:
— А я и не говорю, что желал. Я говорю, что Тарег безумен — и слеп в своем безумии. Слеп и жесток. Ему не жаль ни себя, ни других.
— Я не верю!..
— Он бросает вызов судьбе, моя госпожа. Тарег — нерегиль. Мятежник. Он не может смириться с поражением — и будет сопротивляться року до последнего. А вокруг него будут гибнуть его близкие. Под Нишапуром уже есть одно кладбище. Если ты решишься следовать за ним до конца, вы с сыном тоже окажетесь на кладбище — тебя утешит, что это будет царская усыпальница?
— Я не верю!..
— Возможно, он думает, что гибель Аш-Шарийа — его путь к свободе. Но он ошибается. Как он не может умереть, так и государство не может сгинуть, пока он жив.
— Я поговорю с ним!
— Поздно.
Это слово упало с такой могильной тяжестью, что Айша отшатнулась:
— П-почему?
— Тарег получил лимпэ. Теперь, когда до исполнения его мечты рукой подать, он не отступится.
Она поникла головой — шейх говорил сущую правду. Не отступится. Тарег не из тех, кто отступается.
— Госпожа, — Джунайд умоляюще сложил ладони перед грудью. — Прошу вас. Если вам не жалко себя — пожалейте хотя бы собственного сына. Если правда о вашей любви раскроется, дни Фахра будут сочтены — он ведь совсем ребенок, а тогда у его противников будет в руках такое знамя, что перед ним не устоят никакие стены…
— Довольно, — мрачно прервала его Айша.
Сухим краем простыни она наконец-то вытерла себе лицо. И серьезно спросила:
— Что же ты предлагаешь делать, о аль-Джунайд?
И тот не менее серьезно ответил:
— Остановить его. Тарег — оружие, моя госпожа. Настало время вложить его в ножны. У нас есть план.
— Какой?
Он лишь покачал головой — не могу, мол, сказать.
— Кто еще знает?
— Исхак ибн Хальдун. Яхья ибн Саид. Теперь и вы, моя госпожа.
— Я…
— Вы не должны беспокоиться, — выставил вперед ладонь аль-Джунайд. — Мы все сделаем сами.
— Но…
— В государстве наконец-то настал мир, — усмехнулся шейх суфиев. — Тарег исполнил свое предназначение и умиротворил аш-Шарийа, установив в стране прочную власть халифа. В землях верующих больше нет ни одной силы, способной бросить вызов престолу. И навряд ли такая сила поднимется в ближайшее время. Если будет на то воля Всевышнего, ваш сын, Фахр ад-Даула, будет править долго и в мире.
Айша надолго замолчала. А потом тихо проговорила:
— Я хотела бы увидеть его еще раз.
— Это невозможно, моя госпожа, — отрезал аль-Джунайд. — Вы не сумеете от него ничего скрыть, и все наши усилия пойдут прахом. А с ними и ваши с сыном жизни.
