И далее снова чисто и в той же тональности:
–Сердцу очень жаль, что случилось так,
Гонит осень вдаль журавлей косяк.
Четырём ветрам грусть-печаль раздам,– тут пан Ясневский почти сорвал концерт, громко подпев условно в тему, Звездинский замолк на мгновение, но затем настойчиво продолжил:
–Не вернётся вновь это лето к нам.
Не вернётся вновь, не вернётся вновь,
Не вернётся вновь это лето к нам.
Это полный восторг. Я затаила дыхание и спросила... блин, у пельменя и спросила:
– А дальше можно?
– Дальше? – ректор Ясневский поднял голову и пьяно мне улыбнулся. – А дальше так...
И они запели дружно и уж как-то слишком слаженно, я даже заподозрила на мгновение, что это далеко не первая их совместная пьянка:
–Ни к чему теперь за тобой ходить,
Ни к чему теперь мне цветы дарить,
Ты любви моей не смогла сберечь,
Поросло травой место наших встреч.
Поросло травой, поросло травой,
Поросло травой место наших встреч...
Вельзевул Аззариэлевич громко всхлипнул и чистым искренним голосом произнес:
– Юлка! Ты это слышала? «Поросло траааавой»... Гениально! Это просто... Муня, давай по кругу! А ты угощайся, Юлка, не стесняйся! – и протянул мне щедрым жестом только початую бутылку коньяку.
А Муня... да, Муня запел, своим пением окончательно убеждая меня в том, что совсем хреновый из меня дрессировщик. Растерянным жестом поднесла ко рту предложенную ректором бутылку. Почему бы и нет? Может, и правда стоит напиться и просто забыть обо всех своих проблемах и обидах? Хотя бы на время.
Коньяк был терпким и обжигающе-ароматным. Настроение задумчивым. Атмосфера располагала к легкой грусти. Директор Ясневский закончил выводить так полюбившуюся руладу о траве, печально вздохнул и отобрал у меня алкоголь.
– Маленькая еще! – пояснил он свои действия и почти ополовинил бутылку одним продолжительным и вкусным глотком.
– Вельзевул Аззариэлевич?
– Иди сюда! – поманил он меня пальцем вместо ответа, а когда я к нему наклонилась, зачем-то понюхал мою голову и непонятно прокомментировал:
– Нормально...
Что-то я вдруг стала опасаться за рассудок своего директора. Все-таки любовь – странная штука.
– А вы ее любите, да? – спросила я, преданно глядя в глаза ректору Ясневскому и одновременно размышляя над тем, как бы конфисковать у него недопитый алкоголь.
На вопрос мой второй папа не ответил, но зато приложился к бутылке, допил все до капли и снова поманил меня пальцем. С жертвенным видом я подставила свою макушку для очередного понюха.
– Любишь – не любишь... Дети вы. Тут. А!
Он махнул рукой и зачем-то полез под кровать. Там что-то глухо звякнуло, бомкнуло, а потом ректор выбрался ко мне с еще одной бутылкой.
– Любовь, Юла, это такая болезнь...
–Любовь – это такая игра, – невежливо, но категорично перебил Звездинский грустным голосом, –в которой выигравшему достается смерть...
А потом запел что-то неимоверно печальное и такое красивое, что у меня сердце перевернулось, а кровь, кажется, потекла в обратную сторону:
– Вiдпусти, я благаю вiдпусти,
Бо не можу далi йти я...
Вiдпусти, я благаю вiдпусти,
Я не хочу бiльше йти.
– А ты говоришь – любовь... – сказал Вельзевул Аззариэлевич и посмотрел на бутылку в своей руке с каким-то непонятным отвращением, а потом спрятал ее под кровать, поднялся и скрылся в ванной комнате, чтобы вернуться через несколько минут совершенно трезвым, собранным и с неожиданным вопросом:
– И что мне теперь прикажешь с тобой делать, Юлиана Волчок, а?
– Вы в том плане, что после всего, что я здесь увидела, вы просто обязаны лишить меня жизни?
Хохотнул грустно.
– Я про то, что ты – как магнит для неприятностей... Ты зачем пришла-то? Случилось что опять?
Я неопределенно пожала плечами.
– Может, и случилось... Но мне-то кто об этом скажет? – небрежно почесала кончик носа. Надеюсь, что небрежно, потому что на самом деле я таким тривиальным способом пыталась набежавшие слезы прогнать.
– Мне про Лизу Сияющую вообще айвэ Лиар рассказал. А если б не рассказал? Если бы я обо всем вчера впервые услышала? Нет, хорошо, что у меня было время об этом подумать, взвесить все. А если б не было?
–Если б я был султан, – запел пельмень. –
Я б имел трех жен!
И тройной красотой был бы окружен...
– Муня, не шали! – ректор ласково погрозил Звездинскому пальцем и аккуратно закрыл крышечкой поглотитель звука.
– И теперь опять. Ошейник сняли, спасибо, конечно... Но как сняли? Почему сняли? Зачем было мне сон начаровывать?
– Александр, что же, отказался тебе на твои вопросы отвечать?
– Я не спрашивала... – проворчала я смущенно. – Да он все равно же не ответит! Я у него про Стража уже пятьсот раз спрашивала, он твердит одно: пока ничего неясно. Но мне-то еще неяснее, чем ему. Для меня его «неясно», может быть, вообще... Вельзевул Аззариэлевич, а зачем вы коньяк спрятали, а?
– Ох, как скверно-то... – ректор покачал головой. – Ошейник с тебя сняли не потому, что Александр согласился на условия королевы. Можешь не бояться и идти спать.
– Да я не поэтому вообще! – предательски покраснела я.
– Я так и понял, ага. Ошейник сняли, камень я лично уничтожил. Утром в Школу возвращаемся. Иди спать, Юлка.
Ну, в Школу так в Школу.
– Мне бы с папой поговорить, – промямлила я напоследок, – пока он еще тут.
– Не тут они, – ректор махнул рукой. – Отбыли всем двором готовить почву для объявления о свадьбе... Все потом, ладно? Я тебе дома сам, лично, на все вопросы отвечу, договорились?
И что мне оставалось? Вздохнуть, бросить тоскливый взгляд на кровать пана Ясневского, под которой он хранил свой ароматный коньяк, схватить молчаливого Григория, подхватить коробочку со Звездинским, и к себе отправиться.
– Я рад, что ты пришла, – произнес мне в спину директор Школы Добра. – Спасибо.
Черт, ну как же все-таки его жалко!
***
Напоследок малышка улыбнулась неуверенно, мелькнула кончиком хвоста, нечаянно зажала край халата дверью, беззаботно рассмеялась и, наконец, ушла. Возникло ли желание отправить следом за ней незаметную тень? Возникло. Отправил ли ее ректор Школы Добра? Нет.
Вельзевул Аззариэлевич Ясневский с непривычной для самого себя неуверенностью пожевал губами, кивнул своим мыслям, а потом уселся на кровать и запустил обе пятерни в давно уже не черные волосы. Грустная мысль о том, что врать нехорошо, в очередной раз мелькнула в голове, в очередной раз вызвала почти незаметный со стороны приступ неуверенности в себе, после чего ректор Школы Добра уверенно произнес:
