А что ты хотел? Это ведь цельные ядра, а не картечь!
Однако Брауби удовлетворенно цыкнул.
— Я к Шлюхам, — крикнул он. — Ритос, за главного. Все помнишь, баклан?
— А то! — гаркнул боцман. — Первая-третья, давай! Назад, все назад, тля!
А вот теперь подействовало, колонна сбилась с шага, передние — те, кому посчастливилось уцелеть после удара ядер, остановились, на них налетели задние, и спустя двадцать секунд на Вшивой, в тридцати метрах от нас, образовалась свалка. Ритос гикнул и заорал что-то расчетам. Те немедленно выкатили три телеги с огненным припасом, и, разгоняя их руками, направили вниз по улице в сторону гвардейцев. Откуда-то выхватив горящий масляный фонарь, Ритос помчался рядом с телегами. Первая врезалась в толпу солдат, и он, размахнувшись, метнул в нее фонарь. Я увидел, как выплеснулось сверкающей дугой масло, как мгновенно огонь превратил эту дугу в огненную плеть, и как плеть эта хлестнула по мешкам с порохом…
— Амара! — успел крикнуть я. Грянуло раз. Другой. Третий. Передо мной вспухла огненная гора, из которой прилетел какой-то скверный предмет, врезавшийся в мою несчастную голову.
Тьма пришла.
*В оригинале: Come on, you sons of bitches! Do you wanna live forever? Боевой клич принадлежит сержант-майору Daniel Daly, участнику битвы под Белло-Вуд в 1918 году. Честно слимонено им у Фридриха Великого, который в 1747 году перед битвой при Колине обратился к колеблющейся гвардии со следующими проникновенными словами: Rascals, would you live forever? («Вы хотите жить вечно, негодяи?»)
Глава 11
Ночь была полна чудес. В ней с трескучим звуком взрывались фейерверки и, под вопли тысяч глоток, надсадно стучали барабаны. Кажется, это был карнавал, поскольку земля подрагивала от слитного топота.
Веселый, наверное, праздник.
Однако я ничего не видел: мрак ночи был слишком плотен, только отблески фейерверков в небесах покалывали мои глаза разноцветными искрами, но я почему-то не мог пошевелиться, не мог даже поднять головы. Неужели так много выпил? Это я-то? Всегда привыкший держать себя в руках? Странно.
На мою грудь обрушился тяжелый мешок и стеснил дыхание. Я не мог его столкнуть, руки не слушались. Тяжесть мешка становилась все сильнее, и наконец продавила меня в окончательное небытие.
Душная темнота преисподней. Нет даже воплей Стражей. Голоса пришли извне:
— Это он?
— Да.
— Жив?
— Вероятно. Сердце бьется. Оглушен.
— Чудесно! Ах, как чудесно. Забираем!
Голос, который кудахтал эти «чудесно», был мне смутно знаком.
С груди моей сняли тяжкий мешок. Меня выдернули из тьмы на мгновение, свет резанул по глазам, мелькнули стоп-кадром развалины домов и улица, засыпанная трупами. Затем свет снова погас и я… умер.
* * *
Переставляя ноги с монотонным лязгом, за мной по пустынной улице гнался человек в черных доспехах. Я пытался убежать от него, но каждый мой шаг давался с огромным трудом, я словно увязал в густой грязи, хотя отчетливо видел под собой обычную брусчатку.
Человек приближался.
Закатное красное солнце бросало мне под ноги его заостренную тень.
Я затравленно оглядывался.
Помощи не было.
Странные мертвые дома со слепыми окнами…
А впереди — тупик. Глухая кирпичная стена, через которую не перелезть, не перепрыгнуть.
Я оперся в нее спиной, пребольно ударившись затылком, вытянул перед собой дрожащие руки. Черный рыцарь остановился напротив. Он его доспехов шел жар, будто внутри были раскаленные угли. В руке его был меч — неправдоподобно огромный, с широким, будто лопасть современного ветряка, клинком.
— Ты — причина войны, — сказал он с усталым вздохом. — Ты должен умереть, и тогда мир придет в Санкструм.
Он с лязгом откинул забрало и я увидел черную пустоту там, где полагается быть хоть какому-нибудь лицу.
Я закричал в ужасе и снова рухнул в ничто.
* * *
Совершенно здоровый Гицорген смотрел на меня с лукавой улыбкой.
— Содрогание женских ягодиц под платьем лишает меня воли и рассудка, — сообщил он с обычным своим смешком. — Знаете, господин император, когда дама идет перед вами и вы улавливаете содрогание ее ягодиц сквозь ворох платьев, это так… так… вдохновляет. И кажется, что ты готов пройти за нею многие мили, лишь бы… Кстати, знаете, что я обнаружил? Женщины с тонкими лодыжками, и вообще субтильные женщины, не так страстны в постели, как… э-э… крупные… Как будто субтильным не хватает живого огня, и как бы ты не старался, ты не способен своим кресалом высечь из ее чресл пламя, а лишь жалкие искры… Вот госпожа Амара, предположим, весьма… э-э… крупная и страстная женщина, ведь верно?
Его лицо начало таять в белой дымке. Голос начал отдаляться.
— Впрочем, может, мне не те попадались, — услышал я напоследок.
Затылок мой нестерпимо болел.
* * *
Женщина появилась внезапно. Я шел с парковки, опустив голову, поскольку денек выдался еще тот, и виски сдавливало болью, так что даже таблетки не помогали, а тут — она. Вылетела из-за угла в подворотню, стукнула меня в грудь, да так, что я едва не упал.
— Что за дела?
Ей было лет семьдесят, а может, и больше, тусклый свет фонаря, проникавший в подворотню, не позволял сказать вернее. Странная одежда — что-то типа черного платья до самых лодыжек, покрой — совершенно не современный.
Ее пальцы сжали мое плечо. Сильно, по-мужски.
— Посмотри мне в глаза! В глаза, крейн!
Я посмотрел. Чисто автоматически, правда.
Ее глаза были задернуты белой пленкой. И все же они… видели. Они впились в меня, въелись в мозг, запустили щупальца в мои мысли.
Вдоль позвоночника пробежали мурашки. Только гипноза мне не хватало!
— Эй!
— Т-с-с! Молчи, крейн! Я почти достала его… молчи… я почти вытянула его из твоего разума!
— Не понял? — я попытался убрать ее руку с плеча, но ее пальцы словно вросли в меня.
— Тс-с-с! Ты слишком шумишь! Он придет на звук! Тс-с-с!
— Не понимаю… Да перестань ты! — Снова попробовал сбросить руку. Снова не смог.
— Молчи!
— Да с какой радости?
— Молчи и выслуш… — не окончив фразы, она испуганно оглянулась. В огромном мусорном контейнере за спиной послышался шорох. Крысы? Кошки? Бродячие собаки? Или бомжи? Контейнер давно лишился крышек, был набит под завязку разным сором — из него перло, как из дырявого мешка. Мотки стружки, ножки стула, выглядывал край старинного кинескопа… Рваная подушка, голубовато-серая, мешки отбитой плитки — последствия ремонта. А вон — на земле рядом, сломанный будильник с продавленным циферблатом. Я хожу мимо этого контейнера уже десять лет. Под ним — зловонная лужа. Сейчас лето, сезон овощей и фруктов. Тяжелый запах витал в подворотне. Пачка маргарина валялась, оплывшая от жары, подъеденная крысами.
Женщина прислушивалась больше минуты. Мое плечо по прежнему сжимали, словно в тисках. Но вот она повернулась ко мне, по-видимому, сочтя тревогу ложной.
Бельма сверкнули красным огнем. Я поежился.
Ладно, с мнением психов нужно считаться — я об этом читал. Иначе — они звереют, ну а дальнейшие последствия трудно себе представить. Сейчас аккуратно ее дослушаю, а затем попробую улизнуть. Ну, не применять же насилие к старушке, верно?
— Молчу и слушаю.
— Человек, создавший из тебя крейна, все еще в твоей памяти, хотя он и озаботился тем, чтобы замаскироваться как нужно. Но я смогу прозреть его облик… Я смогу узреть слепок его души…
Крейн? Что за…
Со стороны контейнера вновь донесся шорох. Шурх-шурх, так копошатся крысы. А потом… С покоробленного края соскользнула скользкая, похожая на огромную пиявку тень. Она привстала — я не поверил глазам! — и поползла в нашу сторону, конвульсивно содрогаясь, как и полагается пиявке. Только размером она была с хобот матерого мамонта. И цветом — как самая черная, самая тухлая ночь, которая гасила своей поганью любой лучик света.
