Она уже некоторое время не виделась с Бертраном, подумала Синь, заставляя себя вернуться в настоящее, и уже давно Уртэ де Мираваль не приезжал в Барбентайн. Они оба прислали послания и своих представителей — Уртэ своего сенешаля, Бертран своего кузена Валери — во время поста в годовщину смерти Гибора. Кажется, их кораны тогда дошли до смертоубийства — событие вполне обычное в отношениях Талаира и Мираваля, — и оба герцога сочли невозможным или нежелательным покинуть замки в такой момент даже для того, чтобы оплакать своего покойного правителя.
Синь впервые за прошедшие месяцы спросила себя, не следовало ли ей приказать им явиться. Они явились бы, она знает: Бертран, смеющийся и ироничный, Уртэ, мрачно покорный, и стояли бы на всех церемониях так далеко друг от друга, как только позволяло им достоинство и высокий ранг обоих.
Но ей почему-то не хотелось отдавать такой приказ, хотя Робан уговаривал ее это сделать. Советник рассматривал такой вызов как возможность публично подтвердить свою власть над своенравными герцогами и баронами Арбонны, принудив подчиниться двух самых знатных из них. Это важный шаг, говорил тогда Робан, в самом начале ее правления, и особенно учитывая то, что произошло на севере, где был подписан мирный договор между Гораутом и Валенсой.
Он был наверняка прав, Синь знала, что он прав, особенно насчет необходимости послать ясный сигнал северу, королю Гораута и его советникам. Но ей почему-то была ненавистна мысль о том, чтобы использовать поминальный пост по Гибору — и уж конечно, не самый первый пост — в таких откровенно политических целях. Разве нельзя позволить ей в этот единственный раз вспоминать своего мужа в обществе тех, кто добровольно приехал в Барбентайн и Люссан с этой же целью? Ариана и Тьерри де Карензу; Гаудфрой де Равенк и его молодая жена; Арнаут и Ришильда де Мальмонт, ее сестра и зять, почти последние, вместе с Уртэ, из ее собственного поколения среди правителей крупных замков. Они все явились, и явились также практически все менее значительные герцоги и бароны, и еще трогательно большое количество других жителей Арбонны: безземельные кораны, ремесленники из городов, монахи, жрецы и жрицы Риан, фермеры из хлебородных мест, приморские рыбаки, пастухи с холмов у Гётцланда и Аримонды или со склонов северных гор, которые преграждают путь ветрам из Гораута, возчики, кузнецы и колесные мастера, мельники и торговцы из десятка разных городков, даже множество молодых людей из университета — хотя буйные студенты Тавернеля славились своим отвращением к любой власти.
И все трубадуры явились в Барбентайн.
Это растрогало ее больше всего. За исключением самого Бертрана де Талаира, каждый из трубадуров Арбонны и все жонглеры приехали, чтобы отдать дань памяти своему правителю, спеть свои новые песни, посвященные ему, и исполнить нежную, печальную музыку в честь ежегодного поста после его смерти. Три дня звучали стихи и музыка, и большинство их было написано с редким мастерством и от чистого сердца.
В таком настроении, когда столько людей приехало добровольно, объединенные горем и воспоминаниями, Синь очень не хотелось заставлять кого-либо присутствовать против его воли, даже двух самых могущественных — и поэтому самых опасных — людей в ее стране. Как можно было винить ее в том, что ей хотелось, чтобы дух поста и его обряды не были запятнаны давней враждой между Миравалем и Талаиром?
Проблема и причина, почему она все еще размышляла об этом, заключалась в том, что она знала, что сделал бы Гибор Четвертый, граф Арбоннский, на ее месте. В совершенно недвусмысленных выражениях ее супруг потребовал бы от них предстать перед ним даже на время события, лишь отдаленно напоминающего это, будь то траур или праздник, в самом Барбентайне или в храме бога или богини в Люссане, городе у реки.
С другой стороны, думала она, и улыбка на ее все еще красивом лице стала чуть шире, если бы оплакивали ее саму, а не Гибора, Бертран де Талаир приехал бы вместе с остальными по случаю поста, невзирая на кровную вражду, наводнение, пожар или гибель виноградников. Он был бы здесь. Она знала. Он был прежде всего трубадуром, и именно Синь де Барбентайн основала Двор Любви и создала тот грациозный, элегантный мир, в котором процветали поэты и певцы.
Пусть ее дочь Аэлис внушила страсть Бертрану и вдохновила его на юношескую песнь весны, которую поют до сих пор, двадцать лет спустя. Пусть Ариана, ее племянница, стала теперь королевой Двора Любви. Но в честь Синь написаны сотни огненных и возвышенных стихов десятками знаменитых трубадуров и по крайней мере вдвое большим числом менее известных, и каждая песнь, написанная в честь каждой из знатных женщин Арбонны, была, по крайней мере отчасти, песней в ее честь.
Недостойно так думать, грустно упрекнула она себя, качая головой. Признак старости, мелочности, соревноваться таким образом — даже мысленно — с Арианой и другими дамами Арбонны, даже со своей несчастной, давно умершей дочерью. Может быть, она чувствует, что ее не любят, спросила она себя и поняла, что в этом есть правда. Гибор мертв. Она правит теперь настоящим двором, а не придуманным, стилизованным двором, названным в честь любви и занимающимся ее прославлением. В этом есть разница, большая разница, которая изменила, и значительно, отношение мира к ней и ее отношения с миром.
Ей следовало приказать этим двум герцогам приехать в прошлом месяце; Робан был прав, как всегда. И Синь могло даже доставить удовольствие, как обычно несколько странное и болезненное, снова увидеть Бертрана. В любом случае не слишком умно позволять ему долго жить без напоминания о том, что она следит за ним и кое-чего ждет от него. Ни один из живущих людей не мог с полным правом утверждать, что имеет большое влияние на герцога Талаирского и его поступки, но Синь считала, что она имеет на него некоторое влияние. Не слишком большое, но хоть какое-то, по многим причинам. Большинство из них уходят корнями в прошлое на двадцать с лишним лет назад.
Говорят, он сейчас в замке Бауд, подумать только, высоко в юго-западных горах. Ситуация стабилизировалась — на данный момент — между Талаиром и Миравалем, и Синь догадывалась, что история Эврарда Люссанского и Соресины де Бауд непреодолимо влекла к себе Бертрана в его бесконечном, самоубийственном плавании.
Действительно, это восхитительная сплетня. Беатриса уже прислала тайком повествование о том, что сделал Маллин де Бауд, похитив обиженного поэта с острова Риан. Ей следовало впасть в ярость от этих вестей, понимала Синь — и Беатрисе, конечно, тоже, — но было нечто настолько забавное в череде событий, и гостеприимство хозяев острова по отношению к поэту явно иссякло к тому моменту, когда явились кораны и увезли его.
