— За лесом.
Эти слова поразили Мартина. Он знал: какие-то люди за Восточным лесом, за Орфхлэйтом, живут. Но каковы эти люди, как они выглядят, во что верят — не имел ни малейшего понятия. И никогда не задумывался.
— Брешет. — заявил Гевин. — Я-то видел людей с той стороны Орфхлэйта. Они другие-то. На нас похожие.
Ерден чуть растянул губы: вроде бы улыбнулся.
— Твой друг много видел, да мало понимает. К западу от леса живут разные люди, верно? Вот и к востоку от него — тоже разные. Имперцы думали в старину, будто весь мир вращается вокруг них. Вы живёте на руинах империи, а всё думаете так же. Глупо.
— Как вы попали сюда?
— Пришёл. Шаг за шагом.
— Да нет… в тюрьму?
— Привели.
— За что?
Кажется, этот вопрос Ердену оказался неприятен. Он ответил далеко не сразу, после долгой паузы.
— Раз привели, то не просто так.
Эта мысль тоже была близка Мартину.
— Ясен хер, за что его взяли! — вступил Крыс. — Погляди на него. Ебанько как есть. Стрёмный он. Вот и прихватили, когда облаву на еретиков делали: на всякий случай. От греха. Что меня, что его. И голову отрубят с нами всеми разом!
— Казнят просто за то, что он иностранец? — Мартин искренне возмутился, словно судьба всех прочих здесь была справедливой.
Сокамерники хором рассмеялись. Кто с иронией, а кто совсем горько.
— Мал-то ты ещё. И за меньшее людей казнят-то.
— Гвендлов, навроде друга твоего — и то бьют, а таких…
— В Дартфоре вообще закона не стало. Никакого. Один закон: чуть что — голову с плеч! Где же это видано, за мешок говна какого-то…
— Ну-ну, ты-то поной, на закон пожалуйся!
— Захочу да пожалуюсь!
Мартин не слушал эту перебранку дальше — всё равно приобрела она скорее шутливый характер. Не плакать же людям в одном шаге от плахи? Мальчишка попытался устроиться удобнее и почти сразу почувствовал, что засыпает.
Собственная судьба его совершенно не беспокоила.
***
Вторая встреча с Геллой совсем лишила Робина Гаскойна покоя — а ведь на душе и так было не особенно легко. Раньше он хоть сбегал куда-нибудь в лес от мыслей, под тяжёлыми сводами Фиршилда давивших на голову нестерпимо. А теперь — куда ни кинь, всюду клин. И в замке ну никак невозможно, и за его ворота выехать… боязно.
Не ведьма пугала молодого Гаскойна. Сам себя он боялся. И нынче куда сильнее, чем после первой встречи.
Ну что там было, в ведьмином доме? Наваждение. Робин тогда плохо отличал сон и видения от яви. И многое, конечно, мог списать на морок. Ко всему прочему, той ночью он знал куда меньше, чем теперь.
И не знал об ужасной смерти Мэри, а потому вовсе был другим человеком.
Встреча у лесного озера вышла иной. Там уже ни сна, ни ворожбы. Никакого пути для мысленного отступления — показалось, не понял, был запутан. Гелла не объясняла толком, что предлагает и чего от Робина хочет, однако сделалось ясно: речь о сделке. О дарах, должно быть, великих — а иначе какой смысл в таком внимании к рыцарю, но о дарах не безвозмездных — по той же точно причине.
Тот человек, каким был Робин до истории с Мартином, до ведьминого дома, до пепелища, что осталось от Вулмена — о, тот человек мог бы отмахнуться. Поступить так, как учили на проповедях — хоть и мало времени Робин Гаскойн провёл за свою короткую жизнь в церкви. Больше-то на ристалище да охоте.
Теперь…
Робин боялся себя, потому что осознавал влечение. Первый раз, в доме, казалось оно просто влечением к бесподобно красивой женщине — и обычной для воина притягательностью пугающего. Но сейчас молодой Гаскойн ощущал нечто большее.
Быть может, влечение к самой Тьме, каковую Гелла представляла — хоть и пыталась убедить, что Тьма сама по себе не есть зло. И вот это была мысль предельно страшная. Не только по религиозным причинам: в конце концов, не был Робин Гаскойн особо истовым верующим. Да, он поклонялся Творцу Небесному, но воспитан был так, чтобы на перекрестие меча полагаться куда больше, нежели на крест церковный.
Лёжа на широкой кровати в своих покоях, на мягких звериных шкурах и при свете всего-то пары свечей, положив рядом с собой обнажённый меч, Робин размышлял о природе испытываемого. Тройственной природе, неразделимой в своём триединстве.
Влечение к самой ведьме было понятно. После смерти Мэри, казалось, никакая женщина уже не могла вызвать у Робина тех чувств, что он привык испытывать. Но то женщины обычные, а Гелла была не такой. Не в красоте дело, хоть глупо отрицать: ничего прекраснее этой ведьмы Робин и представить не мог.
Просто ясно, да: она не человек. Она что-то совсем другое.
Тем более понятна была тяга к опасному, пугающему. Всякий настоящий рыцарь только и ждёт громового видения на горизонте — иначе ж разве он рыцарь? Робин был уверен, что Тиберий и сир Найджел хорошо знают таковое чувство. Уж тем паче знакомо оно отцу. И с другой стороны, никогда не довелось бы познать всё это покойному Вилфорду Винслоу.
И третье: Тьма. Всё это — вместе.
Тьма, исходящая от самого Нечистого — родственная, должно быть, тьме под кронами Восточного леса. К этой мысли Робин как-то незаметно пришёл, да очень твёрдо в ней укоренился. Другая Тьма: тревожного будущего. Влекущий мрак предчувствия отцовской доли, не озвученное и не написанное кем-либо пророчество неизбежной войны. И третья Тьма — клубящаяся в угольно-чёрных волосах ведьмы, оттеняемая лунным светом её бледной кожи, отблесками костров в диковинных янтарно-голубых глазах.
Тем поздним вечером, лёжа в постели с мечом, Робин понял ещё кое-что. Ещё одну причину, по которой Гелла столь пленяла его. Вспомнился запах, который рыцарь чувствовал тогда, в другой постели, где был не один. Тогда-то он не разобрал, чем от ведьмы пахнет.
Пахло от неё вовсе не серой, конечно, как священники говорили. Пахло лесом. И не просто хвоей да травами — нет, самой сутью местных лесов. Ведь прежде они все были таким же домом для гвендлов, как теперь один только дикий Восточный лес. Сам Робин — такая же плоть от плоти этих чащ. Как и любой человек его рода за многие века, прошедшие со времён Гастона Гаскойна.
Гаскойны неотделимы от Вудленда, так всегда говорили. Тем паче неотделимы от него ведьмы.
Робин понял, что держать всё это в себе более не может. Уж в одном Гелла была права точно: ему стоило поговорить с отцом. О том, про что прежде почти не говорили.
***
Лорд Клемент и радовался, и не радовался тому, как много в последнее время его сын оставался в замке.
С одной стороны, конечно, сам велел соблюдать большую осторожность — ну а как иначе? Одна у славного рода опора в будущем: не на женщин же надежду возлагать! Что Адель, что все прочие… Женщины — они и есть женщины. Никогда Клемент их не понимал и особенно не любил, если честно.
С другой… странно вёл себя теперь Робин, странно. Совсем уж перестал покидать Фиршилд, а что могло быть более на него непохожим? Неспроста это. Что-то с мальчиком происходит, и дело не в одной той девке, упокой её душу Творец Небесный. Барон сам и невесту хоронил, и жену. Бывает. Погорюешь да успокоишься.
Тут было что-то иное.
Лорд Вудленда размышлял об этом, сидя на пороге ночи за большим столом в чертоге. Под своей любимой картиной, один — не считая служанки, что выскакивала откуда-то по первому зову.
— Ида!..
— Милорд?
— А, ты здесь… наливочки мне ещё, будь добра.
— Крыжовниковой?
— Морошковой, солнышко, морошковой.
Морошковая нынче — самое то. Погода в последние недели чуть улучшилась, мерзкая боль в коленях прошла. Зато спину тянуло, да и в бедре стреляло что-то: на месте старой раны, памяти о битве при Перепелином ручье. Ловко тогда нырнула балеарская пика под латный тассет… Знали своё дело пикинеры командора Мендосы! Ну да грех жаловаться: маршал Фалькао, ведший тогда вражескую армию, правую руку при Перепелином ручье оставил. А многие славные рыцари вовсе сложили головы.
