Прочие-то тоже не всегда плохи. Вот как покойный сир Вилфорд. Но такими не могут быть все — а особенно не должен лорд. Очень важно, чтобы Робин хорошо понимал это: тут не грех упомянуть и обстоятельства, неуместные в балладах.
— Не успел я известные дела справить, как… Сказал бы: «хочешь — не верь», но похоже, что теперь ты поверишь. Висела одна женщина почти надо мной. Даже в темноте видно: у всех гведлские волосы, а у неё чёрные. Потому я внимание и обратил — ведь странное дело, не бывает у гвендлов чёрных волос. Сижу… И тут она, в петле, со свёрнутой шеей, вдруг ко мне голову повернула. Я думал — закричу. Заору, будто режут! Но не смог: плюхнулся только задом в… сам понимаешь, во что.
Теперь барон взялся за бутылку сам. Рука дрогнула, ишке плеснул через край — но Робин этого, наверное, не заметил. Он глядел на отца неотрывно, даже не моргал. И перебивать не пытался.
— Я не знаю, как Гастону Гаскойну говорили о дарах леса. Надеюсь, это была более пристойная сцена. Но мне всё рассказали вот так: сидящему со спущенными подштанниками в собственном, уж прости, дерьме. Если подумать, это очень символично. Далеко не случайность… в Вудленде ничего не происходит случайно. А в Восточном лесу тем более.
И вот тут Робин снова задал вопрос. В чём-то для самого барона ставший ответом.
— Ты ещё виделся с этой женщиной?
— Никогда.
— Почему?
Может быть, в этом месте стоило солгать. А может — не стоило отвечать вовсе. Именно так барон поступил бы пятнадцать, десять, даже пять лет назад. И прошлым летом, возможно. Только верно его когда-то наставляли: единственный способ жить — стареть. А если с годами не приходит кое-какая сила, немногим доступная в молодости, то и никакая это и не старость. Только дряхлость да старческое слабоумие.
Сила старости — в возможности не бояться. Прямо по той легенде о попавших в плен отце и сыне, коих жестоко допрашивали. Старик обманул врагов, подговорив умертвить мальчика в обмен на секрет — а сам после только посмеялся. Я, дескать, прожил жизнь — мне уже ничего не страшно. Делайте со мной что угодно!
Первое же, чего нужно перестать бояться — признавать за собой страх. Так что барон ответил сыну честно.
— Я, Робин, испугался.
Как-то сразу сделалось легче на душе.
— Да, я испугался. Балеарских рыцарей — не боялся. Наёмников Мендосы — тоже. Ни крови, ни смерти, ни кары Творца Небесного за грехи, а грехов на войне довелось нажить порядочно. Всё это было страшно, без сомнения, но не могло напугать. Ты уже сражался, ты понимаешь разницу.
Лорд Клемент вновь опрокинул в себя чарку. Насладился плотным вкусом во рту. И тем, как от крепости зажгло горло. И тем, как тепло потекло с кровью по всем старым жилам.
— Всё так, сынок. Но её я испугался.
***
Кормили в тюрьме, разумеется, плохо. В иные дни делать это вовсе забывали — а счёт дням как-то быстро утратился, да Мартин и не пытался их считать. При том он заметил, что трое узников не очень похожи на голодающих.
— Да старая Тесс еду носит заключённым. Всем подряд.
— И что, стража-то не мешает? — удивился Гевин.
— Страже на всё насрать.
Развлечься, помимо разговоров, было совершенно нечем — а из Ердена с Крысом выходили плохие собеседники. Один говорил неохотно, другой — честное слово, лучше бы молчал. Зато поговорить с Далией было приятно, и Мартин очередной возможности не упустил.
— А кто такая эта Тесс?
— Баба столь же несчастная, сколь и добрая.
— Расскажите.
— Ну… муж у неё зажиточный был. То ли лавочник, то ли что, не знаю. Помер он давно. Потом и дети померли: хворь всех забрала в тот год, когда половина Дартфора души Творцу Небесному отдала. Осталась Тесс с одной внучкой — и та слепая с рождения. Ну и вот… заботится Тесс обо всяких сирых да убогих. Вроде нас. На тот свет добра не заберёшь, а слепой Фанни оно и без надобности, бедняжке…
Всё-таки полон мир добрых людей, каким бы ужасным иногда ни казался. Даже Дартфор полон их: теперь Мартин это хорошо понимал. Мир таков, каким его желаешь увидеть. Для мухи всё кругом — одни навозные кучи да гнилое мясо, а для пчелы — одни цветы. Впрочем, дерьмом ведь цветы удобряют, так что…
Тесс пришла тем же вечером. Мартин слышал, как зашебуршились в камере за стеной: до соседей очередь прежде дошла. Крыс с Гевином тоже оживились порядочно, а вот Ерден оставался невозмутимым. Видимо, странного человека с другой стороны Орфхлэйта, равно как и Мартина, волновали вещи куда более значимые, чем собственно тело и собственная жизнь. А вот какие? Интересно узнать…
Времени, правда, мало осталось. Тюремщик утром насмехался над заключёнными: дескать, на днях уже отмучаетесь! Головы срубят да сожгут.
Тесс оказалась ещё более старой, чем Мартин ожидал. Совсем дряхлая старуха, едва волочащая ноги — но отчего-то подумалось, что с полвека назад она была красавицей. Вместе с Тесс пришла и та слепая девочка, Фанни: тащила увесистые корзины.
Фанни была много младше Мартина: грудь под платьицем ещё совершенно плоская. Были у неё золотистые волосы, милые веснушки и очень симпатичное личико — вырастет красоткой. Даже защемило как-то от мысли, что эти чистые голубые глаза совсем ничего не видят.
Что с ней станет, когда умрёт Тесс? Ничего хорошего. Ведь случится-то всё уже скоро, а в невесты Фанни мала. Мартин не на шутку расстроился, даже про еду забыл.
Тесс, склонившись к зарешеченному окну — под самым потолком для узников и у самых ног для неё, глянула на Мартина недобро.
— А чой-та креста на тебе нет?
Из одежды на Мартине осталась распахнутая рубаха — заметить отсутствие креста легко. А тот пеньковый мешочек, который дали ведьмы в лесу, у мальчика отобрали. Так и не узнал Мартин, что же было внутри.
— Мне не нужен крест.
— В Творца Небесного не веруешь?
— Творец Небесный безмолвствует.
Тесс только кивнула. При такой-то жестокой судьбе — явно готова была согласиться с тезисом о молчании бога. Хотя и не смогла бы его верно понять.
Далия принимала из рук Фанни деревянные плошки с кашей, передавала Крысу и Гевину. Каша давно остыла, конечно, но всё равно выглядела куда лучше той склизкой мерзости, на которую щедрилась тюрьма. А скоро оказалось, что добрая Тесс не жалеет для узников даже лепёшек, хоть и самых дешёвых: не поймёшь, из которой муки.
— Да Нечистый с ним, с крестом этим. — сказала вдруг Тесс: хорошо, что стражники её слов не слышали. — Но в кого тогда веруешь? Во что?
— Вы полагаете, обязательно нужно во что-то верить?
— А зачем жить иначе?
И то правда. Мартин отодвинул край рубахи подальше.
— Вот в это.
— Чу! Да ты правда колдун!
Чёрный круг появился на груди Мартина, почти подмышкой, как-то сам собой — и невесть, когда именно. Мальчик заметил его случайно, уже по дороге в Дартфор: Гевин тогда остановил повозку, чтобы омыться в широком ручье. Ясно было, что метка связана со случившимся в лесу, но об том Гелла ничего Мартину не рассказывала. Или он не запомнил.
— Кабы был колдун, ушёл бы отсюда. — сказала Далия. — Таков же колдун из него, как из меня ведьма.
Мартин совсем не был уверен, что захотел бы сбежать, даже имей подобную возможность — а её уж точно лишь колдовство могло обеспечить. Слова про Порядок-то он как раз запомнил отлично. Всё должно идти так, как должно. Если суждено Мартину умереть под топором палача — значит, надо умереть.
Чем он лучше или хуже бесчисленных героев Великой войны, полегших на полях сражений? Они ведь умерли ради чего-то, а впереди тоже война. Может быть, немного другая… а может быть, и очень похожая.
А чем лучше или хуже были паладин Вермилий, сир Брюс и сир Гордон? Они ведь тоже сгинули не просто так. Это Мартину было очевидно.
— Колдовать я не умею. — сказал Мартин не без некоторой горечи.
Ведь хотелось бы. С детства ему объясняли, что колдовство — злая сила, враждебная всякому из добрых верующих. Только вот почему так? Почему бы колдовством и нельзя было содеять нечто хорошее? Сил простых людей на это, как видно, часто не хватает…
