Они обе выжидающе смотрели на Нону.
Клера подняла брови, приглашая Нону заговорить. Когда они уже не могли подняться больше, она заговорила сама:
— В первый же день ты рассказываешь, почему твои родители больше не хотят тебя видеть. Это должно остановить боль. Если ты ее разделишь, она перестанет тебя терзать. Потом ты слышишь чужие истории и понимаешь, что ты не одна такая. Если бы ты когда-нибудь была в тюрьме, ты бы знала, что там люди в первую очередь рассказывают о том, что они сделали.
Ноне не хотелось говорить, что она была в тюрьме и ей не нужно было рассказывать, потому что охранники кричали об этом, когда вели ее в камеру. Убийца. Она уже хотела спросить, что дочь торговца знает о таких местах — но, открыв рот, вспомнила жестокие слова Арабеллы об отце Клеры. Он сам себя посадил в тюрьму. И вместо этого она начала отвечать на вопрос, которого пыталась избежать. История Ноны должна была начаться так: «Однажды в мою деревню пришел жонглер. Он был моим первым другом». Но она начала не с этого. Она начала с собственного вопроса.
— Вам когда-нибудь снилось, что они идут за тобой? — сказала она, глядя себе под ноги и на черную воду далеко внизу.
— Кто? — спросила Клера.
— Да. — Рули подняла голову, отбросив в сторону длинные светлые волосы, открывая длинное бледное лицо.
— Они? — Джула нахмурилась.
— Они. Другие. Плохие люди, которые хотят причинить тебе боль, — сказала Нона и рассказала девочкам историю. И хотя поначалу она спотыкалась и говорила, как крестьянская девочка из диких западных земель Серости, где имя императора произносят редко, а его враги ближе, чем его дворцы, она нашла свой язык и нарисовала в сознании девочек картину, которая захватила их всех и окутала их жизнью, которую они никогда не пробовали и не воображали.
— Этот сон приснился мне, когда я спала в доме моей матери в деревне, где я всегда жила. Мы были не такие, как они, Мама и я. Деревни вдоль Голубой Реки похожи на кланы, каждая из них — семья, одна кровь, одна внешность, одно мышление. Мой отец привез нас туда, когда я была в животе у мамы, но он ушел, а мы — нет.
Мне снилась луна в фокусе, прожигающая себе путь по Коридору, и мальчики и девочки, вставшие с постелей, чтобы поиграть в ее тепле. Дети взялись за руки вокруг хижины моей матери и распевали старую песню:
Она падет, она падет,
Луна, луна, луна, луна...
Она падет, она падет,
И скоро будет не видна...
Лед придет, лед придет,
Но нет луны, но нет луны.
Мы все падем, мы все падем,
И скоро будем не видны.
В фокусе мальчики и девочки выглядят такими красными, словно их залили кровью. Они приближаются. Плохие. Я знаю, что они идут. Я вижу их путь в своем сознании, линию, которая проходит через все, зигзагообразную линию; она изгибается влево, вправо, извивается, пытаясь сбросить их, но они следуют по ней — и она ведет ко мне.
Снаружи хижины падают дети. Неожиданно. Без крика.
Я просыпаюсь. Неожиданно. Без крика. Уже темно, фокус прошел, и поля беспокойно лежат под ветром. Я сажусь, и темнота движется вокруг меня, как черная вода, достаточно глубокая, чтобы утонуть. Я долго сижу там, дрожа, плотно закутавшись в одеяло и не сводя глаз с двери, которую не вижу. Я жду, когда она откроется.
Лай собак. Далекий крик. А потом грохот совсем рядом. Дверной засов ломается при первом же ударе, и на пороге появляется воин с фонарем в одной руке и мечом в другой. Он такой же высокий, как и любой мужчина в деревне, и у него длинные мускулы.
— Взять ее! — Он входит, и остальные следуют за ним. Фонарь тускло блестит на железных пластинах его кожаной куртки. Он идет к двери мастерской, в другую комнату, где Мама спит на сложенных камышах, материале для ее корзин.
Сильные руки хватают меня, жесткие, как железо, и цепкие. У мужчин заплетены бороды. Какая-то женщина накидывает мне на запястья веревочную петлю и туго затягивает ее. Ее лицо испещрено вертикальными полосами краски. Деревянные амулеты висят в ее спутанных дредах. Пеларти. Налетчики с лед-окраин.
Мама выбегает из мастерской, когда к ней подходит первый налетчик. Она очень быстрая. Ее нож для резки тростника издает яркий звук, когда лезвие скользит по железным пластинам над его животом. Он замахивается своим тяжелым мечом, но ее там нет. Ее рука лежит на шее женщины, держащей меня – нож вонзился в горло женщины. Мама тащит меня к главному входу. Мы почти добрались туда, но человек в коже и железе поворачивается и снова замахивается. Острие его меча находит ее затылок. Она падает. Я падаю под ней. И ночь снова становится темной и тихой.
— Налетчики продали тебя? — в ужасе спросила Джула.
Нона замолчала, глядя на воду далеко внизу.
— Нет. Это сделала моя деревня. — Нона подняла глаза и увидела, что все три девочки смотрят на нее так, словно она была для них чем-то совершенно новым. — Налетчики схватили меня, но они ушли недалеко. На рассвете они разбили лагерь в Лесу Реллам. Деревенские охотники туда не ходят. Говорят, в этих лесах водятся духи, и не добрые.
Пеларти разбились на небольшие группы. В начале их было около двадцати. Со мной осталось пятеро: четверо мужчин и сестра женщины, которую зарезала моя мать. Я обнаружила, что на мне кровь. — Нона посмотрела на свои руки, переворачивая их, как будто там могла быть написана история. — Пока пеларти укладывались спать, в лесу воцарилась тишина. Они, казалось, ничего не замечали, но я чувствовала, что все это место наблюдает за нами — деревья, земля, темнота, — все они наблюдали. Воин вышел из теней, оттуда, где деревья росли особенно тесно. У него была ежевика в бороде и копна растрепанных волос. Он ничего не сказал, просто поднял меч и пошел к нам, босиком. Никто из пеларти даже не поднял головы — только я, лежавшая на боку со связанными за спиной руками. Я подумала, что он может быть одним из них, но он выглядел слишком... диким, как будто он никогда не жил нигде, кроме как здесь, в Релламе. А его меч был из полированного дерева, черного или очень темно-коричневого.
Сначала дикарь убил воина, который убил Маму. Он просто взмахнул мечом над головой и обрушил его на шею пеларти. Голова мужчины тут же покатилась по земле. Остальные вскочили, и они не были медлительными, но он двигался среди них, словно в танце — не произнося ни слова, не издавая ни звука... ни один из их клинков не встретился с его... и каждый раз, когда он менял направление, позади него была рана, из которой брызгала кровь, и кто-то падал.
Женщина упала на меня, споткнувшись от удара меча дикаря. К тому времени, когда я выбралась из-под нее, все было кончено. Пеларти лежали мертвыми, а человек исчез. Только я, трупы и лес, движущийся вокруг нас.
Группа деревенских охотников, выследившая налетчиков, нашла меня через час после восхода солнца, всю в крови и с телами вокруг... в призрачном лесу. Они привезли меня обратно, но старухи уже мыли Маму для погребального костра, а Мэри Стримс уже бежала к Белому Озеру, чтобы заставить проповедника Микэла остановить их. Проповедник Микэл говорит, что когда придет Надежда, все мертвые выйдут из своих могил и станут целыми... поэтому их нужно хоронить, а не отдавать огню, потому что даже Надежда не сможет сделать живых мужчин и женщин из дыма и пепла.
Очень скоро начались шепотки. ...вышла из Реллама вся в крови... ...на ней ни царапины... ...кто убил пеларти? ...тела... ...кровь... ...духи…
Я не знаю, кто сказал ведьма первым, но первой прошипела на меня жена кузнеца, Мата. Она ненавидела меня с тех пор, как ее маленький Биллем попытался избить меня палкой, а я в ответ избила его. Прошло совсем немного времени, прежде чем они все это сказали, как будто пеларти даже не приходили, как будто тела в лесу не принадлежали людям, которые убили мою мать и утащили меня. Я думаю, они злились, что из всех людей, похищенных пеларти, я была единственной, кого они вернули. Именно ту, которую они не хотели видеть с самого начала.
