Но не эти же желторотые птенцы.
— Зачем ты так сделала, сестра? — с пренебрежением спрашивает Хаата. — Пусть бы Тварь убила их.
— Я уже сказала: сегодня никто не умрёт.
Она в задумчивости сматывает кнут, стоя над телами четверых охотников. Здоровяк лежит боком и тихо постукивает зубами. Чернявый подёргивается на траве — бледность из-за вечера кажется синей. Младший тихо всхлипывает, не желая отлипать от земли…
Кажется, все поняли, что такое охота на скортокса.
— Отойдут через четверть часа, — говорит Гриз младшему. — Если есть с собой спиртное — можешь их напоить, лучше отпустит. Позови товарищей, они вас, небось, уже ищут. И живо вон из леса, а то тут гарпии-бескрылки в окрестностях шастают. Вроде, сытые, но они и для развлечения могут напасть.
Синеватая бледность у младшего мешается с зеленоватостью. Парень кивает. Гриз коротко свистит болотным сторожевым, кладёт ладони на головы двух псов, третьему глядит в глаза.
— Охранять. Защищать. И выведите этих болванов из леса по их следам. Пока не начались ночные охоты.
Вслух — чтобы дошло и до псов, и до охотников
— Т-ты…
Старший охотничек уже сидит — держа онемевшую руку на весу. Дергает кадыком, пытаясь родить слова. Цедит что-то про «мы найдем, мы посчитаемся…»
— В общем, как хотите, — отвечает Гриз, — Но, честное слово, тогда все в ваших деревнях узнают, что вас отделала одна женщина, без магии.
Остолоп не отвечает ничего, хотя ему точно хочется. Остальные не в состоянии. Младший, Эджей, встревоженно ощупывает холку подошедшего пса — не ранили ли? Вот-вот заплачет.
Возле него Гриз останавливается. Бросает тихо:
— В королевском питомнике Вейгорда всегда нужны работники. Есть шанс заработать хлыст скортокса.
И, не дожидаясь ответа, окунается в лес и в сумерки.
Идёт, отирая рукавом грубой клетчатой рубахи капли воды и пота со лба и щёк. Сдирает на ходу с рук перчатки — прячет в сумку. Кожа слегка горит в тех местах, где скортокс всё-таки её коснулся — спасибо приобретённой за годы устойчивости, а то могла бы валяться рядом с охотниками.
Даарду Хаата молчит. Скользит по тропе, по кустам, между деревьями. Прячется в чернильных тенях вечера: скоро в лесу будет совсем темно… Шепчется с вечерними птицами и с листьями, и в шепоте слышится недоуменное: «Зачем она так, ведь можно было проще».
«Проще — это не к нам, — усмехается в ответ вечернему лесу Гриз, потирая ладонь. — Не к варгам. Не любим мы лёгких путей».
Лес начинает ночные распевы. Скрогги — вечерние пересмешники — поднимают голоса. Где-то допевает последнюю песню одинокая тенна. Ели вдоль тропы распахивают колючие объятия.
Ночные запахи и звуки ткут дивное покрывало: укутайся — и шагай…
Голос Хааты — задумчивый и весёлый одновременно — настигает в пути. Даарду говорит на своём языке — полном мелодичных извивов и глубоких гласных, и кажется — плавная речь вырастает из каждого звука.
— Люди Камня сегодня удивились твоим силам, сестра.
Чтобы ответить на языке даарду — приходится сбавить шаг. Прикрыть глаза и зачерпнуть россыпи звуков, как пригоршню доброй земли.
— Думаю, они скорее разозлились и мало что поняли — всё же мы отняли у них трофеи.
— Лес сегодня тоже удивляется твоим силам, — не унимается Хаата, поблёскивая кошачьими глазами. — Птицы долго будут петь песни о той, которая вместе со скортоксом. Листья видели. Корни помнят.
Гриз пожимает плечами, рассеянно поглаживая кнут.
— Зачем ты говоришь мне всё это, Хаата?
— Потому что я тоже удивляюсь сегодня сестре.
Терраант-даарду заступает ей дорогу. Маленькой ладошкой указывает в небо, где уже появляется заострённая, белая мордочка луны.
— Пять лун я с вами… за пять лун много видела, Рой не видел столько, сколько я. Другие земли, другие корни, разных зверей, много, много Людей Камня, и ещё Пастухов, как ты. Много видела — никогда не удивлялась: ни силе, ни злости, ни страху. Потому что знала эту силу, верила, что есть такая злость. Сегодня удивляюсь тебе. Твоей силы я не знаю. Кто ты такая, сестра?
Сама она себя чувствует слегка голодным варгом, у которого еще очень, очень много дел сегодня, хотя ночь уже идёт вдогонку. А спроси других — каждый что-нибудь своё ответит. В деревнях вон орут — проклятая девка из леса. В Академии величают «побочной ветвью и аномалией». В общине отступницей обзовут, а то и беглянкой, а терраанты скажут — пастырь чудовищ…
Так что она только смеётся, берёт Хаату за плечи и заставляет поспешить вместе с собой к «водному окну». Под ногами весело похлюпывает вода, в небесах оплывают угли отгоревшего заката…
В памяти живёт голос и стук спиц.
— Скортоксы очень опасны, девочка.
Голос плывёт в шёпоте елей, сочится из прошлого — как темнота из неба. В ночных шорохах множатся отзвуки-ответы.
— Он пока ещё детёныш. И разве для нас…
— Есть много зверей, которые могут принести вред варгу. Даже не желая этого. Даже детёныш скортокса может нечаянно убить. И ты опять сбежала за пределы общины, девочка.
Ветерок колышет листья — как вздох, долетевший из прошлого.
— Твои братья жалуются, что не могут за тобой угнаться. Твои сёстры говорят — что ты слишком своенравна. А мать рассказывала — ты опять танцевала на льду…
— А отец сказал — непонятно, что у меня там внутри. И каким я буду варгом, тоже непонятно. Бабушка. Что у меня там, внутри?!
Глаза — серые, как у неё — смеются, и руки, все в ожогах и застарелых шрамах, легко проходятся по щекам.
— Каждый строит внутри себя. У кого-то хоромы — пустые и дочиста выметенные. Кто-то возводит подобие башни Кормчей — стремящееся только вверх. Кто-то строит склеп, полагая, что строит дворец. Мы сами возводим в себе то, что отражает нашу суть: храмы и хижины, сияющие города или тёплые дома, где пахнет хлебом…
— И я смогу построить дом? Такой… тёплый?
Она силится изобразить руками — подсмотренное у матери. Небольшой домик с голубой крышей на берегу речки — домик, чем-то похожий на маленькое гнёздышко, и обязательно дымок из трубы, и запах сдобной выпечки…
Но серые глаза — почти как у неё, только все в тёмно-зелёных разводах — щурятся, заглядывая в душу. Вязание отложено — и руки в шрамах задумчиво поглаживают длинный чёрный кнут.
— Думаю, ты построишь не дом, Гриз. Ты уже начала, и ты строишь не дом.
— Хижину? Или дворец?
— Крепость. Ты построишь крепость.
* * *
Крепостям положены ранние пробуждения.
Солнце ещё где-то за деревней, за холмами, за рекой. Раздумывает — не стоит ли продлить немного сон.
Но небесная простыня уже начинает светлеть, Гриз чувствует это кожей. И, не открывая глаз, говорит себе: «Утро».
Значит, у неё тысяча — тысяча! — дел.
Босые ноги скользят по шерсти Морвила — алапард растянулся у изножья кровати. «Мррм», — отвечает Морвил на касание. Вылизывает медовую шерсть, пока Гриз плещется в умывальнике. Зевает — пока она натягивает лёгкую клетчатую рубаху, штаны из плотной ткани (попечительницы питомника бы ядом изошли!), охотничьи ботинки.
Расчёсывать волосы — мучение. Норовят прихватить зубья гребня, или разлететься в разные стороны, или свеситься на лицо, а потом ещё завиться. Попрошу у Аманды какой-нибудь эликсир, — решает Гриз, ожесточенно сражаясь с каштановыми прядями. Пытаясь укротить их в практичный пучок на затылке.
— Обрежу, как Мел, — выдыхает после четвертой попытки. Волосы осторожничают и дают себя уложить — и всё равно будто посмеиваются («Да вылезем же!»).
Глухой утренний час — любимый. Темные коридоры «Ковчежца» пахнут сном их обитателей. Сладко дремлют коты, свернувшись у камина. Бок Морвила греет ноги — их уже щекочет утренняя прохлада…
Звёзды пролились на траву росой и совсем поблекли.
В закрытой части питомника — шелест листьев и сонная, предутренняя песнь гуляющего на свободе яприля. Приветственное: «Уи-и-и, я здесь!» Горги в клетке поблёскивает глазами. Самка гарпии-бескрылки Пеночка в соседней клетке дремлет — сунув голову под короткий рудимент крыла. Напоминает от этого здоровенную чешуйчатую птицу, у которой кто-то бесчеловечный отнял крылья.
