и Эвпейта теперь есть корабли?
– Я потрясен не меньше тебя.
– Мне нужно узнать об этом все и как можно быстрее. Как была достигнута договоренность? Какие у них намерения? Почему прочие женихи не взбунтовались против этого? Отчего мы не знали?
– Спроси это у своей Эос – она, похоже, знает о женихах больше, чем любой из моих соглядатаев, – огрызается Медон.
Пенелопе едва удается не хмуриться: царице не пристало выказывать недовольство, если только она не может устранить его причину немедленно как можно более демонстративным и предпочтительно жестоким образом.
– Я велю служанкам разузнать, но, если этот внезапный союз несет угрозу, с ним придется разобраться как можно скорее.
– Непохоже, чтобы тебя особо взволновало прибытие Пилада, – замечает Медон, сложив руки на круглом животе. – Я думал, ты кинешься в пиршественный зал встречать его приветственными речами и вином.
– Как видишь, меня отвлекли домашние дела.
– Если ты так говоришь.
Медон в этом не уверен. Он давно уже не понимает, что именно беспокоит его царицу. Он любит ее, конечно, – наверное, даже больше, чем ее собственный довольно равнодушный отец, – и его любовь, как ни странно, каждый день подтверждается осознанием, что ему не понять ее до конца, не добиться ее полного доверия. Но все же он готов отдать за нее жизнь, если это потребуется, хоть и надеется, что нет.
– Предполагаю, что у тебя найдется время оказать гостеприимство этому Пиладу. Если женихи что-то задумали, тебе не помешает поддержка Микен. Если, конечно, не пришло время… – Хмурый взгляд Пенелопы словно осадный таран. Он почтительно поднимает руки. – Я всего лишь предполагаю, что если и есть подходящее время выбрать жениха, то это сейчас, когда Антиной и Эвримах почти подружились, а новый царь Микен может поддержать твой выбор. – Она не отвечает, и страшная мысль мелькает в голове Медона. – Новый царь Микен ведь поддержит твой выбор, правда? Или ты знаешь что-то, чего не знаю я?
Пенелопа вскакивает в вихре слегка выцветших юбок и, проходя мимо, с улыбкой целует старика в щеку.
– Много чего, мой дорогой советник. Но принесут ли тебе радость эти знания?
– Вероятно, нет, – отступает он, глядя, как она выскальзывает из зала.
Пилад ждет в комнате, прилегающей к пиршественному залу, где еженощно пируют женихи. Она выбрана одновременно и из соображений вежливости, и по причине практичности, ведь в самом зале сейчас спешно убирают засохшие остатки предыдущего пира, в камин закладывают новую порцию растопки, поднимают стулья и отскабливают столы, как будто с заходом солнца сотня пьяниц не явится сюда снова, требуя мяса! Свежего мяса, свежего мяса, да, и того, что в переносном смысле тоже «ням-ням».
Для ожидающего воина поставлен табурет, а освежающие напитки и лучшие фрукты, что есть на островах, поданы у окна с видом на море. Ветерок доносит запах соли и рыбы, и Пилад недовольно морщится, не понимая, что с другой стороны дворца на него обрушился бы непередаваемый аромат свиного дерьма и козьих шкур. Ему прислуживают девушки – он не потрудился даже узнать их имена, однако его вежливости хватает на то, чтобы поблагодарить за наполненный кубок. Но не столько из-за девичьего очарования, сколько из уважения к их госпоже, которая, подозревает он, весьма озабочена благополучием служащих ей женщин и которую он не решился бы оскорбить, даже не будь она посвящена в некоторые весьма важные тайны. Пилад считает себя хорошим человеком. Такое представление часто складывается ошибочно у мужчин его статуса.
Когда появляется Пенелопа, он уже уверен, что его вынудили ждать слишком долго. Она прячет лицо под покрывалом, как всегда, когда в комнате помимо нее находится мужчина, не являющийся ни ее мужем, ни одним из советников, и специально подобрала такой наряд, который, даже обвившись вокруг тела, когда она останавливается перед посетителем, остается абсолютно бесформенным и не позволяет предположить наличия под ним женственных изгибов, а скорее намекает, что прячет некие серьезные дефекты фигуры. Это не так. Пенелопа красива: ноги привыкли к долгой ходьбе по холмам, руки могут удержать горло овцы, когда его перерезает нож, спина никогда не сгибается, а женственные формы лишь меняются с возрастом, когда плоть сама по себе создает новые контуры, над которыми нимфы потешаются, не зная, каково это – жить в теле, служащем отражением твоей души.
Пилад не видит ничего из этого – лишь вдову под покрывалом, чья привлекательность тем сомнительнее, чем дальше она от детородного возраста. Именно поэтому он без особого почтения к царственному статусу пронзительно шепчет:
– Где Орест? – стоит только служанкам закрыть за царицей дверь.
Пенелопа пытается поднять бровь. Ее свекрови это удавалось мастерски, а вот ей – нет. Пилад не в том состоянии, чтобы оценить ее усилия, и потому продолжает:
– Я должен быть с ним! Должен быть рядом!
– Твой царь в безопасности, и с ним царевна.
– Где?
– Я не скажу тебе.
Пилад ощетинивается, на глазах взмокнув и покраснев, как закатное солнце.
– Он – мой названый брат, он под моей защитой, он…
– Отравлен, – тихо вставляет Пенелопа, и это слово бьет воина прямо под дых, чего давно уже с ним не случалось. – Твой царь отравлен.
– Как?
– Мы не знаем. Но если человека постоянно кусает змея, трудно ожидать, что он исцелится, когда та поблизости.
Пилад никогда не отличался особой вспыльчивостью, но последние дни выдались такими тяжелыми и…
– Ты не можешь предполагать, что я…
– Я ничего не предполагаю. Кроме того, что Ореста травили: сначала – в собственном дворце, а потом – и за его пределами. Его травили в походе, травили в море. Змея, судя по всему, никогда не отползала далеко.
Пилад садится, точнее он, похоже, просто не держится на ногах, но тут его поддерживает стул. Пенелопа мгновение смотрит на него, затем подплывает к окну, чтобы насладиться запахом моря и видом бескрайних вод у стен ее дворца. Но наконец произносит:
– Мне понадобятся все сведения о каждой живой душе, которая путешествовала с вами из Микен в Итаку. Мне нужно знать имена и особенности каждого мужчины и каждой женщины на корабле Ореста. А еще мне придется обыскать этот корабль.
– С какой целью?
– Чтобы проверить, не остался ли яд, которым травили Ореста, на борту.
– Если увидят, как итакийцы обыскивают микенский корабль…
– Мы проделаем все незаметно. У меня есть женщина, у которой несколько родственниц работают в доках. Они могут попасть на борт, чтобы, к примеру, помочь починить обшивку или просмолить швы. Утомительная работа и очень долгая. Ты можешь сделать так, чтобы им не помешали ее выполнять?
Он кивает, судя по всему, не найдя слов.
Она снова поворачивается к нему, похоже, удивленная молчанием, и добавляет:
– Электра сказала, что ты тоже был отравлен. В Микенах.
– Я… Я был болен.
– Так же, как и Орест?
– Это было… была ночь… Я был болен.
– Что ты делал этой ночью? Ты помнишь? Что ты трогал, что пил, что ел?
Он качает головой, и она укоряюще хмыкает.
– Речь о жизни твоего царя.
– Я… не припоминаю. Мы ели вместе, но с нами за столом было много людей. Я не трогал того, что трогал он, он пил из собственного кубка, мы ушли – он пошел в свои покои. Вот и все, что я знаю.
Пилад лжет.
Пенелопа тоже это подозревает. Но, не имея мудрости богов, не знает, как поймать его.
– У тебя есть предположение, как твой царь попадает под воздействие?
Он качает головой и внезапно кажется таким юным и измотанным. Ни он, ни Орест не должны были становиться мужчинами так скоро, толком не простившись с детством; у них просто не было времени повзрослеть.
– Что ж, – вздыхает Пенелопа, – мы приветствуем тебя как посла здесь, на Итаке. Если тебе что-нибудь понадобится, просто…
Он протягивает руку, хватая ее за запястье. Хватка слишком сильная – так держат служанку, а не царицу, – и он тут же ослабляет ее.
– Могу я увидеть его? Всего на мгновение? Могу я увидеть его?
Пенелопа качает головой и оставляет его стоять в серебристом свете бликующего моря.
