Однако у Покровского, похоже, иммунитет. Он даже не улыбается.
– Если это не его план, тогда зачем тебе все это было нужно затевать? Неужели только ради мести?
– Какой ты глупый… Какая месть, это было тысячу лет назад. Ну, не тысячу, но все равно давным-давно.
– Тогда в чем тут смысл?
– Скажем так – здесь сорок процентов коммерции. Сорок процентов заботы о завтрашнем дне. И двадцать процентов большого желания посмотреть, как мучается один мой старый знакомый…
– Это и называется месть.
– Неправда. Месть требует полной сосредоточенности. А ты же видишь, как я этим занимаюсь, – между делом, играючи, несерьезно… Это всего лишь двадцать процентов от общего замысла и ни процентом больше. – Лиза взбрыкивает босыми ногами, едва не задевая Покровского по лицу. – Все, хватит скучных разговоров! Наконец-то мне не надо никого сторожить и я могу отправиться по своим ночным делам. Город ждет, я в хорошем настроении, у меня новая губная помада, так что… – Лиза ищет на полу сапожки и начинает обуваться. Покровскому эта идея совершенно не нравится.
– На сегодня тебе хватит, – мрачно говорит он.
– Не хватит. Я долго сидела на диете и хочу компенсировать эти тусклые неинтересные дни, эти одинокие ночи… Ну, не всегда одинокие, – добавляет она, глядя на кислое выражение лица Покровского.
– Спасибо, что вспомнила.
– Не обижайся. Ты делал все, что мог, но ты не мог дать мне это…
– А ты сможешь вовремя остановиться? Боюсь, что нет.
– Вот и бойся. Я люблю, когда меня боятся, – говорит Лиза, встряхивая куртку, на которой она только что лежала.
– И боишься, когда тебя любят?
– Это вопрос или это каламбур?
– И то и другое.
– За каламбур спасибо, а насчет вопроса… Покровский, меня нельзя любить. Бабочки не могут любить солнце, снежинки не могут любить луну…
– У тебя мания величия.
– …хотя какое-то время они могут сосуществовать в этом мире. Но проходят секунды, и снежинки тают, проходят часы, и бабочки умирают. А луна и солнце остаются, они просто не замечают ни снежинок, ни бабочек…
– То есть ты типа луна, а я снежинка?
– Довольно упитанная и усатая, но все же снежинка.
– Знаешь что? Честно говоря, я не очень-то верю в этот бред. То есть я, конечно, кое-что видел… Видел, как ты этого мальчика… Но остальное…
– Если ты думаешь, что я сейчас брошусь тебе что-то доказывать, – тогда ты еще глупее, чем я думала. Могу обещать одно – при случае я навещу твою могилу и сотру с нее грязь. Но не жди меня скоро. У меня могут быть дела.
– Ты все-таки психованная, – вздыхает Покровский. – А раз ты психованная, то тебе надо сидеть дома, а не шляться ночью по улицам.
Лиза фыркает в ответ:
– Если это и есть любовь в твоем понимании, тогда это довольно скучная штука. Для такой лживой твари и стервы, как я.
Она открывает дверцу и выскакивает в ночь, прежде чем Покровский успевает задержать ее. Чертыхаясь, майор вылезает из машины, но вокруг уже не видно ни души. Снег становится сильнее – как будто специально, чтобы скрыть Лизу.
Покровский достает пачку сигарет и нервно щелкает зажигалкой. Его ждет беспокойная ночь. Впрочем, не только его.
В сотне метров от Покровского рыжеволосая девушка замедляет бег, с улыбкой смотрит в ночное небо и произносит свою обычную молитву:
– Господь наш единый… Сиди там у себя в небесах и вниз лучше не смотри.
Между тем струнный квартет продолжал играть в голове Насти весь декабрь и весь январь. Вечер в ресторане «Хитроумный Одиссей» закончился тем, что Гарджели осторожно взял ее за руку и повел за собой. Они приехали в большой старый дом посреди парка, и, поднимаясь по его парадной лестнице, Настя ощутила себя Золушкой, которой наконец вернули утерянную туфельку.
Михаил Гарджели не стал ходить вокруг да около, он сразу показал Насте фотографии покойной жены и объяснил свою необычную настойчивость в ресторане. Настя не увидела в запечатленной на снимках женщине большого сходства с собой, но разубеждать взволнованного Гарджели не стала.
Они долго разговаривали той ночью. Настя рассказала о себе, причем это оказалось довольно просто: ведь после шестого сентября все в ее жизни было покрыто туманом – то непроницаемо-плотным, то почти прозрачным. Как рассказывать о том, в чем и ты сама не уверена? Настя сочла себя вправе пропустить этот период своей жизни, тем более когда сидишь возле горящего камина в зале, который больше похож на музей, чем на жилое помещение; когда рядом с тобой сидит мужчина, чьи зрачки блестят неподдельным волнением; когда стены дома кажутся непроницаемыми для зла и беспокойства…
Что ж, тогда легко поверить, что сон – это не то, что происходит сейчас, а то, что было до этого.
Настя задремала, а когда проснулась, то увидела, что Михаил сидит рядом и держит ее ладонь в своих руках. Альт и виолончель не соврали ей, скрипки не подвели.
За окном шел снег, а здесь трещал огонь в камине, со стен в коридоре смотрели старинные портреты, цветы стояли в роскошных вазах с многовековой историей, а охранники и прислуга перемещались с бесшумностью призраков, которым и положено обитать в таких особняках.
На следующий день Михаил показывал ей дом, Рассказывал о своих предках, грузинских князьях. Где-то на полпути между картинной галереей и библиотекой он спросил, не торопится ли Настя куда-нибудь, не ждут ли ее срочные дела. Настя ответила, что теперь она уже никуда не торопится. Михаил улыбнулся.
– Настя, – сказал он, – когда я попросил тебя быть со мной, я не имел в виду просто секс или просто брак. Я имел в виду нечто особенное. То есть сейчас это считается особенным, а когда-то это было само собой разумеющимся. Мне нужна женщина, которая будет постоянно со мной, изо дня в день. Мне нужна спутница, собеседница, друг… Моя первая жена была именно такой женщиной. Но ее больше нет, и после ее смерти я все время чувствовал себя потерянным в этом огромном доме. Вчера все изменилось, и я хочу, чтобы ты осталась. Я веду довольно замкнутый образ жизни, я вряд ли смогу предложить тебе насыщенную светскую жизнь, я не буду поощрять твою карьеру… Ты мне нужна здесь, дома, рядом со мной.
– Это серьезное предложение, – сказала Настя. – И оно требует серьезных размышлений.
Она произнесла это не потому, что действительно так думала, а потому, что в ее представлении такая фраза была обязательной частью ритуала. Михаил понимающе кивнул, и Настя это поняла так, что ритуал соблюден.
