– Не оттопыривай зад! С коровой схож! Дождешься, бычок пристроится! – в своеобразной манере сомнительно дружеского совета оповестил о своем прибытии Марк.
– Когда обернусь, не испугаюсь… дара речи не лишусь? – не обратив внимания на не относящуюся к делу издевку, поинтересовался Гангрубер. – Учти если что и случится, то быстро! Кажется мне, эти дамочки проволочек не любят. Говорить они всяко со мной одним пожелают, но ты должен быть рядом, ты должен проникнуть внутрь вместе со мной! Если снаружи останешься, то толку от тебя никакого не будет!
– Не учи! Поди не впервой спину те прикрываю! Никто меня не приметит, примечалка еще у ведьм не отросла! – не скрывая обиды в голосе, заявил только что прибывший компаньон. – Хватит тут стенку подпирать, как атланта иль кариатид какой! Пошли давай!
Дитрих открыл было рот, чтобы утихомирить не ко времени и не к месту развеселившегося юнца, но в последний момент передумал вступать в очередные бессмысленные дебаты. Когда Марк веселится, его не угомонить; успокоить подбадривающего себя на своеобразный манер паренька могло лишь одно: начало самого дела.
* * *
Обычно после удачного оглушающего удара человек мгновенно теряет сознание и приходит в себя с жуткой головной болью. Виски пульсируют, готовые вот-вот разорваться. Пострадавший затылок трещит, а глаза… глаза и открыть-то страшно. Как только веки чуть-чуть приподнимаются, в глазницы тут же вонзаются два острых раскаленных кинжала, пронзающих насквозь разбухший, уже не помещающийся в тесной черепной коробке мозг. Такие болезненные ощущения сопровождают пробуждение почти каждого раззявы-часового, задремавшего на посту или просто не заметившего подкравшегося к нему вплотную противника. Это правило, но правил, как известно, не бывает без редких исключений!
Пробуждение часового, дежурившего в ту холодную и ясную ночь на смотровой площадке «чертовой башни», бесспорно, можно было считать исключением, но вот приятным или нет, трудно сказать. С одной стороны, пострадавшая от удара дубины или иного тяжелого предмета голова ни чуточки не болела, но ее окутал какой-то приятный, расслабляющий дурман, мешавший ориентироваться в пространстве, думать и, главное, вспоминать. Картинки из недавнего прошлого как будто таяли, превращались в пар и улетучивались через ушные отверстия из ленящейся работать головы. Только очнувшись и едва успев подивиться, что не чувствует никаких последствий, кроме легкого и совсем даже не болезненного головокружения, солдат тщетно пытался припомнить, что же с ним произошло. Тем более что к активным действиям служивый переходить пока не решался, побаиваясь, что одно резкое движение, один неловкий поворот головы могут пробудить спящую боль, и она накинется… примется безжалостно истязать его ослабшее тело.
Он вроде бы заступил ночью на пост, но точно уже не был уверен в этом. Он озяб, точнее, чудовищно промерз, и память почему-то не решилась стереть это весьма неприятное воспоминание. Наверное, потому, что тот стылый ветер и тот зверский холод помнили не только покалеченная голова часового, но и каждая клеточка его продрогшего тела. Затем что-то произошло… Он кого-то увидел и в кого-то даже стрелял. Усилием воли солдат попытался припомнить, в кого, но перед его все еще закрытыми глазами в каком-то иллюзорном сумбуре замелькали лишь несуразные образы. Похожие на змей хвосты; черные, расплывчатые пятна, отдаленно напоминавшие уродливые фигуры; рябь на воде; и рога: огромные, ветвистые рога… Это была последняя картинка из прошлого, промелькнувшая в голове часового. За ней расстилалась пустота, за ней уже начиналось настоящее.
Солдат не помнил ни самого происшествия, хотя мог поклясться, что во время несения им вахты что-то случилось, ни того момента, когда он потерял сознание. Это показалось ему странным, ведь любой человек должен помнить последний миг перед тем, как он стал бессознательным телом. Обычно люди не забывают, опустилась ли им на голову дубина, увесистый табурет, массивная ножка стола иль могучий кулак пьяного кузнеца. В прежние времена, в драках, солдат сам не раз оказывался под столом, но каждый раз в его голове сохранялись не только предмет, которым был нанесен удар, но и обстоятельства досадного происшествия, и уж тем более – перекошенная в гримасе ярости рожа обидчика, такого же пьяного дебошира, как и он сам.
Вслед за головой, которая кое-как, но все же соображала, постепенно стало приходить в норму и остальное тело. Когда же к одеревеневшим членам вернулась чувствительность, солдат был поражен, в каком несуразном, неестественном положении он находится. Мучил его и вопрос, что же дальше с ним собирались делать неизвестные злоумышленники?
Он лежал на животе, на чем-то мягком и теплом, возможно, на кровати. В помещении было тепло, пожалуй, даже жарковато и душновато. Руки солдата были вытянуты вперед, а в онемевшие кисти впивались тугие ремни, которые ни разорвать, ни ослабить. Ноги тоже стянуты путами, да так крепко, что шевелиться могли лишь кончики пальцев. Но больше всего испугало солдата не то, что он стал пленником и находится неизвестно где, а то, что, во-первых, по его голове растекалась какая-то холодная, вязкая масса, медленно сползавшая с макушки на уши и лоб, а во-вторых… (Солдату было даже страшно и стыдно об этом подумать!), во-вторых, его штаны были приспущены, и холодный сквознячок неприятно холодил оголенные ляжки с ягодицами.
«Неужто надругались?! Ироды, супостаты!» – испугался солдат, что его беспомощное, бессознательное тело стало жертвой противоестественной страсти злодеев, и непроизвольно сжал ягодицы.
В следующий миг нечеловеческий крик, вопль боли и отчаяния, пронесся по комнате, а бешено забившееся в груди сердце солдата едва не разорвалось от волны несусветной, нестерпимой рези, прокатившейся от икр до самой поясницы. Его ноги как будто горели, как будто были объяты адским огнем, и проклятущая боль никак не ослабевала. Кровать дрожала, жалобно треща и скрипя, а солдат все кричал и бился в агонии, мечтая лишь об одном – вновь потерять сознание и больше в него уже не приходить.
Но вдруг все закончилось, закончилось так же внезапно, как началось. Сводящая пленника с ума боль куда-то ушла, а капризная память, наоборот, решила вернуться. Перед глазами обессиленного пленника возник образ из прошлого, того самого недавнего прошлого, которое он никак не мог вспомнить. Мертвая земля, озаренная тусклым лунным светом; рогатый, волосатый черт, грозящий ему кулаком; и слова, слова, прозвучавшие неестественно громко, как будто их кричали солдату прямо в ухо: «С зада шкуру спущу!»
