Мужчина отвел взгляд в сторону, как если бы ему было трудно вынести ее взгляд, поспешно возвращаясь к содержимому кожаного мешка, доставая оттуда несколько чистых льняных полотенец и тесьму. Он с силой разорвал ткань, разделив ее на три крупных пласта, и Иветта заметила, как натянулись стальные мышцы на его предплечьях.
— Будет немного больно, — пояснил он с полной апатией в голосе, все еще не поворачивая головы в ее сторону, — раз ты очнулась, мне нужно быстро вытащить иглы. Это хорошее снотворное, но в бодрствующем состоянии, у него абсолютно обратный эффект, и ты можешь заработать сильнейший анафилактический шок, а мне бы крайне не хотелось, чтобы ты потеряла способность двигаться. Этой ночью мы должны немедля покинуть стены Даррэса.
— Мы? — невольно переспросила Иветта, со страхом следя за его волнительными, но решительными движениями рук, а окинув взглядом собственные пальцы, она увидела, как длинные закрученные штыки выходят из-под ее ногтей, но боли она не ощущала, лишь тяжесть инородного тела под кожей. — Что Вы собираетесь со мной сделать?
— Не волнуйся, — говорил мужчина, перетягивая ей запястья, чтобы проступили голубые вены, разглаживая большими пальцами тыльную сторону ее рук, и от этого нежного прикосновения ей хотелось плакать, — все будет хорошо. Он поднял ее за плечи, резко подтянув к себе, так, что черные волосы пеленой легли ей на спину, укрывая гнедой волной, так тучи скрывают голубой полог неба за грозовыми терниями, и, обессилив, Иветта устало вжалась лицом в чистую и свежую ткань его рясы, вдыхая сладкий аромат цикория. Такой далекий и знакомый аромат, напоминающий о доме. С глаз ее брызнули слезы, алмазными ручьями стекаясь по щекам и подбородку, когда ее грудь опускалась вместе с его, словно он хотел, чтобы их дыхание было единым. Успокаивая свой бешеный сердечный ритм, она думала о том, что с радостью запустила бы свои пальцы в его волосы, казавшиеся такими мягкими, как текущая вода в предгорных долинах, и ей хотелось просто утолить любопытство в сравнении — действительно ли они были такими же шелковистыми, какими представлялись ее болезненному взору.
— Все будет хорошо, — продолжал ласково шептать ей слова утешения мужчина, поглаживая ее по волосам, мягко пропуская между пальцев темные пряди, движения его были полны забытой для нее нежности, почти усопшим прикосновением доброты, но она упивалась благостью, оказанной незнакомым человеком. И в разуме своем она молила его не прекращать, благословляя на ласку, даруемую его руками, сильными и теплыми.
— Будет больно, — продолжал говорить он, но она не слышала его слов, не внемля предостережениям, продолжая дрейфовать в блаженном забытье, — поэтому, если станет совсем невыносимо терпеть, лучше сожми зубы на моем плечи, а иначе откусишь себе язык. И тогда она в полной мере ощутила эту боль, закричав яростно и дико. Иветта пыталась отбиться от его жгучих рук, которые со всей силой намеревалась вырвать из нее кости, и она представляла, как скелет вытаскивают из-под кожного покрова. Когда первый золотой штык из мизинца вышел с хлюпаньем, развеяв веретеном кровь, звонко упав на каменные блестящие плиты, она смогла выдохнуть, но не успела сделать очередного вдоха, как паутина агонии вновь сковала тело, проникнув в каждый нерв.
— Хватит…, - задыхаясь, шептала она, пронзенная новой стихией боли, вжимаясь в его тела и желая отстраниться от него. И когда сил не оставалось, чтобы кричать, Иветта вонзилась зубами ему в плечо, заглушая его кровью собственные стоны и рвущейся наружу крик, стискивая пальцами ткань его рубахи, в надежде разорвать цепи, сковавшие позвоночник и кости. Она ощутила на своей шее его тяжелое дыхание, как если бы он желал отдышаться, и ему было мучительно пытать ее. Он упирался подбородком в то место, где сходились ключицы и плечо, посылая сладкую истому по спине. Она так хотела причинить ему ответную боль, и в то же время плакала, что смогла поранить того, кого так хотела благодарить. Грудь сдавило под тяжестью камней, и ей чудилось, что ребра трещат, превращаясь в мелкую крошку, как стекло, но, то была неимоверная усталость, с которой она ложилась обратно, чувствуя, как отступает проклятая боль, терзавшая ее столь долгие минуты, бесконечные и изможденные. Она не ощущала ног, перед глазами все рябилось и расплывалось, но оттенок синевы, как раскрывшиеся лепестки шалфея, все еще проникал в саму ее суть.
— Все хорошо, — продолжал говорить человек, стирая влагу с ее лба, убирая пальцами смешанную кровь, и его, и ее, скатывающуюся с губ рубиновыми росинками, переливающуюся пламенем и раскатом грома, которые он поддевал подушечками пальцев, оставляя на своей коже. Крупные капли крови застыли на его пальцах, окаменели, став драгоценными. — Теперь все будет хорошо, — бормотал он, склонившись над ней, а она не смела прикрыть свой изучающий и пронзающий взгляд от его пристальных глаз, следящих за каждый чертой, каждым мановением приоткрытых губ, каждым трепетом ресниц. И едва дыша, она вспомнила, как он назвал ей свое имя. Она вглядывалась в очертания его красивого и мужественного лица, сильного подбородка, строгих линий темных бровей, высоких скул и длинных ресниц, полных губ, и прошептала, как мольбу или воззвание:
— Анаиэль…
Он улыбнулся, но в глазах его затеплился сгусток мрака, черного и необъятного, как море.
— Похоже, ты все-таки что-то помнишь, — глаза его запылали яркостью и теплотою солнечного света, который обличает золотые тропы на пресноводных озерах, расстилающихся меж высоких тополей; огнем, горящим в ночном раздолье, уносимого к звездам. — Это хорошо, — говорил он, поднимая ее на руки, убаюкивая, словно малое и неспособное дитя, — это очень хорошо. Голова ее упала на его широкую грудь, и краем глаз она заметила, как стекает кровь по белоснежной одежде с раны, оставленной ее клыками. Мужчина с легкостью нес ее, словно она была невесомой, но нечто подсказывало ей, что то сделала с ее телом безжалостная пустыня, высушившая кожу и плоть до самых костей, и голод, сморившей к погибели сотни жизней путников, пересекающих на караванах песчаные долины и каньоны, кишащие разбойническими бандами и пиратскими флотилиями. Когда-то у нее была полная и округлая грудь, красивая и мягкая кожа, и в самые тяжелые и непосильные времена, она никогда не оставляла гребней для волос или ароматических масел. Такие предметы являлись напоминание для нее, что она все еще оставалось женщиной. Но гребни раскололись под причудливыми сплавами солнечных валов, стеклянные бутыли затерялись, когда она скрывалась в каменных гигантских алых небоскребах старинного города, затерянного среди белесых долин, чьи шипастые стены и двурогие бриллиантовые зубцы башен, сгорали в яшмовом зареве закатов. И она наблюдала, как обсыпаются стены, испещренные мозаичной росписью ирисов, как нисходят ночью твари, сплетенные из черноты и пепла, как из теней выплывают прихотливые образы иллюзий и сновидений, захватывая сознание в тиски ужаса. Их образы блуждали по подземным прозрачным рекам, их сопровождали голоса, полные боли и криков павших солдат на полях сражений, где все еще лежала кольчуга и меч, разодранные доспехи. Озаренные луной скалистые коридоры, вырезанные в горах, затопляли древние сводчатые дворцы из белого мрамора, что сверкали опаловым сиянием, а в зеркальных миражах расцветали белые лилии. Алмазно-костяной свет, ниспадая, освещал узкие улицы и золотые мостовые, что даже со временем не померкли, а рубиновые камни в соцветиях зачарованных роз на парапетах мерцали также ярко, как пролитая горячая кровь.
