Когда ранним утром, едва солнце озарило зимний горизонт, и небо рассыпалось в цветах розоватого и златого, их караван поспешно собирался, чтобы покинуть границу и отправиться подземным поездом, украденным повстанцами, в Османскую Империю, отец снова отправился в чащобу, где прошлой ночью пытался отыскать потерявшуюся дочь и проверить тело падшего волка. Ее отец был лучшим среди охотников, и нигде он не мог чувствовать себя более уверенно, нежели в лесу. Он не боялся ни диких зверей, ни одичалых призраков, рыщущих в поисках духовной пищи и кровавой расплаты. И в тот день он безошибочно нашел место, которое искал. Но, ни волка, ни кровавых следов от оставленных выстрелов не было, и только золотые вставки, завалявшиеся среди золы и угля, красовавшиеся на ее ботинках сверкали в свете зари, словно являя собой напоминание, что произошедшее ночью не было сновидением и обманчивой иллюзией непослушного разума.
* * *
Сны о прошлом редко навещали ее, но если приход горьких видений был неизбежен, то они беспощадно осыпали ее буйным потоком, который она не могла остановить, даже применяя всю силу выдержки. Воздух был спертым и затхлым, с густой примесью сладкого дыма, и в то же время холодным. Ей отчаянно не хватало кислорода, и когда растрескавшимися губами она приоткрывала рот, девушка глотала дыхание ненасытно и вожделенно, жадно. Одежда мешалась, затрудняя путь воздуха к легким, ей хотелось все сорвать с себя, а не мучиться в горячей влаге, пропитавшей старую и изношенную ткань потом, кровью и нечистотами и объятиями безгласных духов, изодранный в клочья плащ походил на клещи, смазанные ядовитыми жидкостями. И Иветта с удовольствием бы разрезала тунику на мелкие полосы кинжалом, но слабость в теле была столь непреодолимой, что любая мысль или попытка пошевелиться, вызывали отчуждение и рвоту, как если бы от одного движения, вся желчь, копившаяся неделями от скудной пищи и постоянного голода, мгновенно вышла наружу. Влажные темные пряди прилипали к загорелой коже, ресницы слипались между собой, а по кончикам пальцев плелась тонкими струями алая кровь, прямо из кутикулы, подушечки пальцев налились свинцом, в них словно вставили раскаленные иглы. Захлебнувшись тихим плачем, она попробовала открыть плохо видящие глаза, но пространство мутнело и бледнело, очертания стирались в дымке, как исчезают небосклоны на рассветах, занесенными облаками. Зрение ухудшалось каждый раз, когда ее навещали видения, особенно если с ними проступали приступы в реальности, а не во сне. Со сном можно было справиться, тогда как в бодрствовании, она медленно сходила с ума, и порой, не успев скрыться до того, как бездна полностью завладеет телом, она валилась наземь в том месте, где останавливались ноги. Физическая форма становилась дряблой, она не ощущала присутствия собственного духа внутри тела, кости становились ватными и хрупкими, сознание терялось впотьмах. Она просыпалась в бараках обездоленных болезнями и чумой, в глубоких мусорных ямах, кишащими существами хуже вшей и столичных крыс, в домах наслаждения на красных улицах. И новое пробуждение не дарило ничего кроме неистового желания погрузиться в новое забвение, что унесет ее в вечность. Каждый нерв тела отзывался болью, и душный полог мрака надменно озарялся над ее челом, глаза подернулись поволокой, когда Иветта попыталась повернуть голову и заставить себя разлепить отяжеленные ресницы. Она бессознательно пошевелила рукой, но ощутила на плече тяжесть и прикосновения чужих пальцев, кожа к коже, но руки прикасавшегося были мягкими, как бархат, и холодными, как зимняя ночь. И Иветта готова была бесстыдно стонать, когда умалявший внутренний жар хлад покинул ее, нещадно отпустил мимолетное наслаждение, ввергая в пучину новых страданий. Голова металась из стороны в сторону, как в лихорадочном бреду, и заботливые руки мягко обвели ее плечи, приподнимая, со всей осторожностью, и нежным вниманием укладывая голову на воздымающиеся перины. Она приоткрывала свои губы, упиваясь глотками воздуха, когда в рот полилась вода, игристым и свежим ручьем наполняя горло влагой, прекращая страдальческие муки последних часов, что показались вечностью. Она со всей неумолимой жадностью припала губами к фарфоровой пиале, стараясь поднести руки к подбородку, чтобы полностью насытить тебя, но глубокий голос, сочившейся спокойствием и ласкаю, твердо произнес:
— Если будешь слишком торопиться, то очень быстро накопившееся в теле силы, покинут тебя. И ты опять скроешься в сонное забытье, чего бы мне особенно не хотелось, когда солнце третьего уже начало клонится к заходу.
Иветта попыталась разглядеть человека, сидевшего перед ней, но могла различить только его очертания в глубокой темноте. Она хотела произносить слова, но голосовые связки, натянувшись, пронзили гортань нестерпимой резной болью, и все же, хрип вышел из ее пламенеющих уст:
— Кто?
И в ответ прохладная ладонь легла на ее воспламеняющееся огнем чело, убирая черные кудри в сторону.
— Все будет хорошо, — шептал человек, мужчина, которому принадлежали эти невероятно нежные и мягкие руки, сотканные из покрывал небесных и пальцы, словно прохладный газового шелк, что проводили вдоль ее ресниц, очерчивая тонкие скулы, так гончар осматривал завершенный труд. — Не открывай своих глаз, — продолжал сетовать он, вытирая пот с впалых раскрасневшихся бутоном акации щек, — пока ты еще не сможешь окончательно привыкнуть к полуденному свету. Через несколько часов, быть может, — и в голосе его она смогла различить теплую, едва различимую насмешку.
Иветта делала отрывистые и небольшие вздохи, примечая в воздухе необычайный аромат жасмина, столь сильным и острым было сладострастное веяние, что ей почудилось, что она стояла посреди цветущих садов, украшающих имперские дворцы, возведенные из цельного золота. И, раскрывая алтарные высокие врата, кружевной тесьмой плетясь темным и богатым гагатом, перед взором воздымались великолепные деревья под стеклянными куполами, отсвечивающие бриллиантовым свечением на прозрачно-аквамариновые половицы, вдоль которых выстилались нежно-кремовые лепестки жасмина и фиалок, и воздушных хризантем. По хрустальным дворам бежала прохладная вода, и в украденных кипарисом тенях, скрывались музыканты в белоснежных туниках, отороченных серебром и золотом, создавая безупречность из струн ажурных арф из слоновой кости с волнообразными завитушками, выгравированными на концах белоснежных колонн. В нефритовых чашах плещется золотистый мед с лепестками красной розы, и женщины золоченой охрой покрывают тела, одевая сливочно-атласистый наряд в праздник равноденствия, окрашивая хной веки, кистями проводя по полным и зовущим губам. Мужчины же прячут лица за звериными масками, пугающими и причудливыми, и по ониксовым краям блуждают тени, отбрасываемые диким и неукротимым пламенем, вздымающимся высоко к черным хребтам неба. И выходят юноши в черных накидках на поединок с золотой символикой благородного дома на груди, проливая кровь в честь полной луны, поражая искусством войны блистательных владык, снисходительно и торжественно наблюдая на зовущую их юдоль с небесной, царственной обители. Она слышала, как разносится звук металла у многочисленных костров, что сияли буро-красным и изумрудно-голубым, а алые искры восходят ввысь, когда соединяются в реве черные лезвия заостренных клинков и напрягаются отточенные мускулы парных воинов, чьи тела накалены до предела от напряжения и изнурительной битвы. Она могла почувствовать запах разгоряченной стали, сталкивающейся с собратом, почувствовать жар острого, как промерзший воздух, лезвия на своей коже…
