— Я нашел его, Раххаль, — сказал он, толкнув меня в спину и уронив в карман моей кожанки свернутый листик бумаги. — Он будет там сегодня вечером. Советую взять с собой Усангу.
— Спасибо, Ксатмек. Как Иштар?
— Уже ходит, начинает говорить. Инсталляция гештальта завтра утром, аукцион назначен на семь вечера. Сейчас с ней амазонки, и мне это не нравится. Можно поинтересоваться, зачем ты меня выдернул? — В голосе Ксатмека звучало плохо скрываемое раздражение.
— Нельзя, — сказал я. — Вот что, Ксатмек. Завтра весь день будь с Иштар. После инсталляции и до аукциона ты не должен выпускать ее из поля зрения ни на секунду. Понял? — спросил я, сходя со ступенек эскалатора.
— Понял, — бросил астланец перед тем, как бесследно раствориться в толпе.
Я отошел в сторонку, купил сигарет и окинул взглядом спешащих на работу белых воротничков. Чем-то они напоминали земляных червей, уверенно и тупо прокладывающих свой путь от дома до офиса и обратно. Говорят, среднестатистический житель Сеннаара треть жизни проводит в метро; еще две трети отнимает работа и шоппинг…
Я сунул руку в карман, вытащил записку Ксатмека, развернул ее, прочитал и вздрогнул. На мятом листке был адрес — район Барсиппа, улица Адаб, и название заведения: ночной клуб «Гинном».
Ночной клуб «Гинном» находился в бывшем бомбоубежище и разительно отличался от своего фешенебельного собрата под названием «Кенотаф». Чтобы попасть внутрь, Усанга сунул в окошко рядом с тяжеленной бронированной дверью, способной выдержать ударную волну атомной бомбы, пару мятых купюр и получил взамен два химических осветителя. Один из них он протянул мне, посторонился и пропустил меня вперед.
Я ожидал чего угодно: кислотной музыки, лазерного шоу, проблесков стробоскопов, беснующейся толпы подростков… но за бронированной дверью стояла гробовая тишина и непроницаемый мрак, в котором парили фиолетовые, розовые и зеленые росчерки химических осветителей. Я переломил свой, и он налился желтым, как моча, светом.
— Кемош, мерзость моавитянская, — прокатился по залу бомбоубежища низкий ревербирующий бас, — и Мильком, мерзость аммонитская! Ниспровергну города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих! Сражу их мечом пред лицом врагов их и рукою ищущих души их, и отдам трупы их в пищу птицам небесным и зверям земным…
— Это начало шоу-программы, — шепнул мне в ухо Усанга. — Сейчас включат свет.
Прожектора под потолком начали медленно рдеть, и темнота в зале приобрела багровый оттенок. Из динамиков раздались ритмические щелчки счетчика Гейгера.
— …ибо воздвигли они высоты, чтобы приносить детей своих во всесожжение, и взяли от крови их, чтобы начертать Слово Отворяющее, — набирал обороты бас, — и была та кровь знамением язвы губительной, и отверзла земля уста свои принять кровь детей своих, и поглотила и дома их, и всех людей, и все имущество…
Я посмотрел поверх колышущегося моря голов и заметил в дальнем углу зала пульт, за которым восседал ди-джей с микрофоном, и столики вокруг.
— Вон он, — сказал я, толкнув Усангу локтем. — Возле ди-джея. За столиком. Иди вперед.
Усанга послушно двинулся вперед, исполняя роль бульдозера, а я пристроился к нему в кильватер и уже две минуты спустя с наглым видом уселся за столик прямо напротив Даттана, обнимавшего щуплого мальчика с броским макияжем.
— Этот столик занят, — попытался возмутиться Даттан, но тут над танц-полом полыхнула вспышка ядерного взрыва — и он меня узнал.
В последовавшем грохоте он переменился почти мгновенно: вальяжный, породистый технократ вдруг стал похож на пушистого кота, которого окатили водой. Пропали и лоск, и надменность, и вальяжность — а взамен появились взъерошенная шерсть, дикий взгляд испуганных глаз и нервные, дерганые движения.
— Исчезни! — прокричал он мальчику сквозь пульсирующий рев музыки. — Что вам надо? — спросил он, когда мы остались наедине. (Усанга, молчаливой глыбой заслонивший столик, был не в счет).
— Гештальт.
— Что?! — округлил глаза экс-программист «Адме Севоим», ныне высокооплачиваемый сотрудник «Седрах Репликантс, ЛТД».
— Суггестивный бихевиористический модуль, — пояснил я. — Девочка-подросток с подавленной сексуальностью, комплексом неполноценности, обидой на родителей, тягой к саморазрушению и бегству из семьи. Такой специалист, как вы, управится с этой ерундой за пару часов.
— Но… но зачем? — ошарашено спросил Даттан.
— Завтра утром вы инсталлируете его живой скульптуре Иштар, — сказал я. — Или завтра же в «Адме Севоим» получат подлинный анализ ДНК обгорелого трупа, найденного в вашей машине.
Даже в багряном полумраке видно было, как вздулись жилы на лбу Даттана. Я вопросительно вскинул брови. Превозмогая себя, Даттан кивнул. Я улыбнулся.
— …и червь их не умрет, и огонь не угаснет, и будут они мерзостью для всякой плоти! — надрывался ди-джей, — И только тот спасется, кто не убоится зла, и пройдет сквозь сердце тьмы дорогой мертвых имен, и отдаст душу свою, и кровь свою, и станет изгнанником, и скитальцем, и пришельцем в чужой земле…
— Я знал, что могу на вас рассчитывать, — сказал я.
— «Гильгамеш» не оправдывает ни своей высокой репутации, ни своей еще более высокой цены, — с ядовитым сарказмом процедил Шастри. — Сперва вы пропадаете вчера на целый день, теперь ваш сотрудник не выполняет своих прямых служебных обязанностей…
— Вчера я занимался обеспечением безопасности сегодняшнего аукциона, — невозмутимо соврал я. — А Ксатмек — телохранитель, а не тюремщик. Он должен охранять Иштар, а не держать ее взаперти.
Нам пришлось оставить лимузин у пересохшей чаши фонтана на площади Деире, и прогуляться по бульвару Нинурты пешком. По центру бульвара была высажена аллея платанов, уродливо-голых в это время года, с узловатыми скрюченными ветвями. Сам бульвар был похож на огромный каньон рекламы. Здесь находились самые дорогие бутики и торговые моллы Сеннаара, и ночью, если смотреть с высоты, бульвар Нинурты казался пульсирующей рекой огня — но сейчас, в полдень, в лучах холодного зимнего солнца неоновые трубки и анимированные голограммы казались бледными, выцветшими призраками ночного великолепия. Люди, слонявшиеся по почти пустынному бульвару, и сами чем-то напоминали призраков, заблудившихся между ночным и дневным миром.
— Иштар не должна была покидать клинику до аукциона, — сказал Шастри. — Первые два часа после инсталляции гештальта ее разум слишком чувствителен. И этот ее побег может дорого стоить.
— Вы боитесь, что не сможете оплатить ее счета из магазинов? — усмехнулся я.
