Вздохнув, Джуди медленно ступила за загородку; графиня проводила её колкой улыбкой. Она пару раз глубоко вздохнула и окончательно убедила себя в том, что у неё нет поводов для беспокойства. Что за глупые детские страхи? Артур здесь, рядом, с ней ничего не случится.
— Джуди всегда была дурой, дурой и умрёт. — Жанна легла на постель, стараясь не думать о муже, чтобы не навредить его ребёнку. — Всего-то она боится: и живых, и мёртвых. Но хорошая служанка: исполнительная, умелая, хоть порой и дерзкая на язык. Пожалуй, сделаю её экономкой.
* * *
Был вечер; сумеречный свет струился сквозь дыру дымохода. Дом был разделён рваным полотнищем на две неравные части. В большей, с незамысловатым очагом, суетилась сухонькая старушонка. Что-то бормоча себе под нос, она гремела посудой, временами помешивая зеленоватое варево, медленно закипавшее над очагом. За колченогим столом сидел Оливер и молча уплетал похлёбку. Похлёбка была старой, разбавленной водой, но всё равно вкусной. Он давно не ел домашней пищи, перекусывая где угодно и как придётся, поэтому даже такая похлёбка была в удовольствие.
— Сала, эх, сала надо бы! — вздыхала старушка-хозяйка.
— А если будет сало, поможет? — скептически спросил оруженосец, отламывая краюху от черствой буханки.
— Кто ж его знает! Но сала бы надо.
— Будет тебе сало, только вылечи.
Неторопливо дожевав ужин, Оливер поднял с лавки плащ и шагнул в сгущающуюся темноту, осторожно, чтобы не стукнула, притворив за собой дверь.
Из-за полотняной загородки вышла беременная женщина. Испуганно скользнув глазами по комнате, она вытащила из-под лавки ведро и вышла во двор. Вернулась она не скоро, но с полным ведром. Проведя рукой по вспотевшему лбу (река была далеко, а шла быстро), женщина отлила немного воды в потемневший от копоти котелок и пристроила его над очагом рядом с таинственным варевом старухи.
— Лучше ему? — спросила старуха.
Женщина пожала плечами.
— Да ты немая, что ли!
— На всё воля Божья!
Когда вода вскипела, беременная женщина сняла котелок с огня и осторожно смешала горячую воду с холодной в медном тазу.
— Дай мне какое-нибудь рванье, — попросила она старуху. — Только чистое!
Кряхтя, старушка порылась в сундуке и вытащила старую рубашку. Обнюхав, она протянула её женщине.
Хлопнула дверь, на пороге возник ликующий Оливер. Со словами: «Нашёл!» он вволок в хижину свиную тушу.
— А грязи-то развёл! — забурчала старуха, указывая на длинный кровавый след, тянувшийся за мёртвой свиньёй. — И не кричал бы: ему — она покосилась на полотняную загородку — всё слышно.
— Не суй нос не в своё дело! — осадил её оруженосец. — Нужно было сало, так бери. А мясо трогать не смей — это сеньору.
Тяжело вздохнув, беременная женщина подняла таз и шагнула за загородку. Там, торцом к стене, стояла узкая деревянная койка. На ней, на единственной целой простыне из приданного хозяйки, разметавшись по постели, лежал человек. Он был худ и бледен. Впалые щёки, тёмные круги под глазами.
Человек бредил, повторяя какую-то бессмыслицу, вроде: «Лестницы, скидывайте лестницы! Поджигай! Живей, собаки, никого не жалеть! Руби их! Эй, Оливер, коня! Ты опять не вычистил мой меч, сукин сын!». Сейчас он затих: очередной приступ жара схлынул всего пару минут назад. Он измотал его.
Женщина поставила таз на пол и откинула с больного зимний плащ, заменявший одеяло. Привычным движением закатав ему рубашку, она оторвала часть принесённой рубахи и, обмакнув в теплой воде, промокнула края раны на правой стороне груди, потом другую, рядом с плечом. Раненый застонал и приоткрыл один глаз. Не обратив на это внимания, женщина смыла запекшуюся кровь с раны на боку. Все три раны были серьёзные, с почерневшими краями.
— Вот. — Приподняв загородку-полотнище, старуха протянула женщине плошку с жёлто-зеленой мазью. — Не жалей, наложи побольше.
Женщина кивнула, приложила к ранам по густо пропитанной мазью тряпке и перебинтовала раненого.
— Как раны? — поинтересовалась старуха, забрав таз с грязной водой.
— Всё бы хорошо, кабы не наконечник. Наконечник в тело ушёл, не достать. Да и поздно его привезли.
— Значит, отдаст Богу душу? — вздохнула хозяйка.
— На всё воля Божья, — упрямо повторила женщина. Как звали её и её мать, неизвестно, имени раненного человека они тоже не знали. Знал его только Оливер, который привёз его сюда.
— Оливер, — раздался из-за перегородки сиплый голос раненого, — иди сюда!
Оруженосец вздрогнул и, оттолкнув обеих женщин, метнулся к постели.
— Подними мне голову, мне трудно говорить. — Когда Оливер, подоткнув под импровизированную подушку какое-то тряпьё, придал телу господина сидячее положение, тот, отдышавшись, продолжал: — Помнишь, я говорил, что ты бастард? Это неправда. Твоя мать состояла в законном, но тайном браке с бретонцем, шевалье де Гилляром, так что ты можешь попытать счастья и быть посвящённым в рыцари. Все необходимые бумаги у моей матери. Поедешь в Орлейн, назовёшься Оливером де Гилляром, она поймёт. Только к своей матери не езди, забудь, что она у тебя есть. Отыщи в Нормандии мэтра Гоши из Руана и получи от него на расходы. Дальше делай, что хочешь. Я освобождаю тебя от службы, на том свете оруженосцы не нужны. — Он хотел рассмеяться, но вместо этого закашлялся.
— Но у мэтра Гоши хранятся Ваши деньги. Не разумнее было бы передать их Вашей… вдове?
— Это не те деньги, которые оставляют в наследство, да и ей они не понадобятся. Ступай. Нет, сначала обещай, что ты поможешь моей семье уехать в Нормандию. Постарайся спасти хотя бы что-то из Орлейна, если только мои имения ещё не конфискованы. И ни в коем случае не говори, что ты служил у меня! Иди, оставь меня одного, — пробормотал граф и откинулся на подушку, прикрыв глаза. Разговор утомил его.
Роланд Норинстан медленно умирал. Раны гноились, не хотели заживать; никакие снадобья не помогали. Лоб у него был потный, горячий. С каждым днём ему становилось всё хуже. Он то впадал в беспамятство, то приходил в себя. Боль смыкала челюсти, заставляла метаться по жесткой постели. Когда боль отступала, в прояснившемся сознании проносились обрывки мыслей, воспоминаний. Тёмный коридор, холодный пол, тошнота, холодок, подступающий к сердцу, тёплая кровь, струящаяся по телу… Как он оказался здесь, граф не помнил.
В очередной раз Роланд очнулся перед рассветом. Проснулся оттого, что ему показалось, будто ему на грудь положили огромный валун. Дышалось с трудом, со свистом. Попробовал пошевелиться — и не смог. Сначала он даже не понял, что происходит, а когда понял, испугался. Это смерть душила его, это смерть мешала дышать. Попробовал позвать хозяйку — из пересохшего горла не вырвалось даже писка.
