Рауну сидел на крыше амбара, приколачивая дранку: после недавнего дождя оказалось, что крыша течет. С плотницким инструментом ветеран управлялся лучше, нежели с мотыгой в поле или со скотиной.
— Спускайся, — окликнул его Гедомину, пока Скарню, загнав последнюю овцу, запирал ворота. — Спускайся, отужинаем, а потом пойдем повеселимся. — Он усмехнулся. — Посмотрим, весело ли станет рыжикам.
— Надеюсь, что не очень, — промолвил Рауну, слезая с крыши. Молоток и гвозди он унес в амбар.
— Я бы не прочь перекусить немного, — кивнул он, выходя.
Искусство недомолвок он тоже освоил в два счета, хотя в прежней сержантской жизни оно вряд ли ему бывало необходимо.
Меркеля кивнула вошедшим в дом.
— Присаживайтесь, — проговорила она. — Ждать недолго.
Гедомину поцеловал ее мимоходом, направляясь к столу. Скарню отвернулся. Он ревновал жену фермера и не хотел, чтобы Гедомину проведал об этом. Однажды ночью, выбравшись из кучи сена в амбаре, чтобы отлить, он услышал из окошка спальни на втором этаже, которую занимали Меркеля и ее муж, восторженный вскрик, и бывшему капитану так отчаянно захотелось, чтобы этот вскрик был исторгнут его стараниями, что до рассвета он так и не сомкнул глаз.
Порой краем глаза он замечал, что и Меркеля поглядывает на него с интересом. Он ничем не выказывал своих чувств: это было бы недостойно в отношении Гедомину, который не выдал беглецов солдатам короля Мезенцио, хотя мог бы. Но выкинуть мысли о хозяйке дома из головы Скарню не мог — или просто не желал.
Меркеля принесла поднос. На нем стояли четыре деревянные миски с похлебкой: фасоль и горох, лук и капуста, тушенные с кусками домашней свиной колбасы. Работа на земле пробуждала голод. А сытная похлебка боролась с ним, как свежая дранка на крыше противостояла осенним ливням.
Ночь спустилась рано. Запалив в печи лучинку, Меркеля зажгла с ее помощью пару керосиновых ламп. Ни становых жил, ни источников силы не было поблизости от хутора, и волшебный свет не мог рассеять темноту. Почти так же освещали свои жилища крестьяне времен Каунианской империи. Скарню был привычен к лучшему; Краста, без сомнения, не изменяла подобной привычке, но сейчас маркиз был рад и керосинкам.
— Ночь — наше время, — промолвил Гедомину, вычерпав миску до дна. — Идем?
— Да уж, — отозвался Скарню. — Иначе мы не сопротивляемся альгарвейцам, а прогибаемся под них.
— Ага, — согласился Гедомину. — С их стороны умней было бы не возводить сына Энкуру в графское достоинство. Мальчишка — дрянь похуже своего папаши.
— Нам так даже лучше, — заметил Рауну. — Если бы они отдали графство приличному человеку, меньше народу захотело бы бороться с ними.
Хуторянин кивнул.
— Оно, пожалуй, так. Но рыжиков в наших краях не больно любят. Не то что в больших городах, если газетам верить.
— А кто диктует газетам, о чем писать? — бросил Скарню, хотя слова Гедомину тревожили его и, словно желая оставить тревогу за спиной, поднялся и направился к дверям.
— Возвращайтесь благополучно, — промолвила Меркеля ему в спину.
Скарню выскочил в ночь. Голос хозяйки дома сладко пьянил, будто елгаванское крепленое вино. Если думать о том, чем он займется в лесу, Скарню некогда будет размышлять — так много — о том, чем он предпочел бы заняться в хозяйской спальне.
Трое мужчин достали из-под соломы в амбаре жезлы. Хозяин хутора забросил за спину моток веревки и раздал такие же товарищам.
— Пошли, устроим веселье, — ухмыльнулся он. — Хотя альгарвейцы вряд ли порадуются.
— Холера их возьми, — пробурчал Рауну, на что Скарню и Гедомину только кивнули.
Покинув хутор, трое заговорщиков разделились. Прожив в здешних местах со времени развала валмиерской армии, Скарню успел изучить лесные тропы на несколько миль вокруг. Гедомину, конечно, знал их лучше — ему они были знакомы не хуже, чем дорога в собственную спальню, тогда как маркиз навсегда останется чужаком в округе. Однако найти дорогу без проводника капитан уже мог, даже в темноте.
Он двинулся по тропе в лесную чащу. Невзирая на жезл за плечом, капитан чувствовал себя скорее жертвой, нежели охотником. Если его заметит альгарвейский патруль, Скарню намеревался бежать, и лишь если не останется выхода — отстреливаться. Героизмом тут не пахло, но Скарню и не метил в герои. Он метил в шельмы — роль совершенно иного амплуа.
Завидев по обочинам лесной дороги пару подходящих деревьев, Скарню кивнул про себя. Один конец веревки он обвязал вокруг ствола, потом натянул ее поперек дороги и, затянув узел на стволе другого дерева, обрезал, после чего двинулся дальше, в поисках места для следующей ловушки.
Если ему повезет, альгарвейский конь или единорог сломает на этом месте ногу, и животное придется избавить от мучений. Если повезет еще больше — ногу, а то и шею сломает всадник. В лучшем случае это будет булавочный укол в бок оккупационной армии. Но если сейчас капитану под силу остается лишь изнурять захватчиков такими уколами, он готов был удовольствоваться тем, что сделал все возможное хотя бы для этого.
Места для ловушек капитан выбирал с особенной осторожностью. Большинство их оказалось на землях тех хуторян, что были настроены к захватчикам дружески. Если таким образом он рассорит соседей с новыми хозяевами страны, тем лучше: те недолго будут подлаживаться под оккупантов. А если альгарвейцы станут винить в своих бедах тех, кто на самом деле спокойно к ним относился, они не так тщательно будут искать настоящих врагов.
Израсходовав весь моток, Скарню направился обратно к хутору Гедомину. Капитан сам удивился, как уверенно шагает по темному лесу. Один раз он заслышал невдалеке перестук копыт и тут же соскользнул с тропы в подлесок. Альгарвейский патруль не заметил его. Оккупанты болтали о чем-то на своем языке. Потом голоса их стихли вдали.
Когда Скарню вернулся на хутор, в доме еще горела лампа. Оглянувшись на окна хозяйской спальни, капитан вздохнул и открыл дверь амбара, чтобы, закутавшись в одеяло, лечь и уснуть. Но появление его не осталось незамеченным — отворилась и дверь в дом. На пороге черным силуэтом встала Меркеля.
— Кто там? — вполголоса окликнула она.
— Я, — ответил Скарню громко, чтобы хозяйка признала его по голосу.
— Ты вернулся первым, — сказала Меркеля. — Заходи, выпей кружку горячего пива, если хочешь.
— Спасибо, — пробормотал капитан, с трудом сдерживаясь, чтобы не кинуться к ней бегом.
Меркеля налила дымящийся напиток в тяжелую глиняную кружку, и капитан вцепился в посудину обеими руками, пытаясь отогреть пальцы, прежде чем присесть за обеденный стол и отхлебнуть. Пиво было пряное, сладкое. Смотреть на Меркелю было слаще. Скарню молчал — первое же слово выдало бы его чувства с головой.
