— И ты хотел сжечь её? — спросил Асклинг. — Или прочитать?
— Я хотел дописать эту книгу. Видно, не судьба.
Потом помолчал немного и добавил своим обычным голосом, мягким и тёплым:
— Снорри, я знаю, ты разделил с ним смерть. Но этот смех — единственное, за что я не стану просить у тебя прощения. Мы с ним — не просто враги. Над врагом я бы не смеялся… И то, что мы стали втроём и загадали Кромахи загадку, мало что меняет. Он достойный человек, великий воин, великий чародей, великий поэт, и прежде всего — верный сын своих родителей и своего народа. Он — самый большой упрёк этому миру. Что говорить — мы все упрёк девяти мирам…
Я горжусь нами. И ненавижу нас. И… я люблю вас, друзья. Всех вас.
Он поднялся с полным кубком в руке — закованный в суровость, облачённый в величие, а багряницей ему было мрачное торжество на самом краю смерти — и хребет мой сам вытянулся ратовищем копья, заставляя встать. Асклинг и Дэор также стояли, печальные и суровые, в ожидании священного круга чаши. Корд отпил молча и опусти взор, а кубок перешёл к Дэору.
Не надо быть мудрецом, чтобы понять, за кого мы пили. Чаша двигалась в торжественном безмолвии, и мне казалось:
Борин в волчьей накидке принимает чашу, отложив свою рогатую арфу, кивает в знак благодарности, и хитро улыбается;
Дарин, молодой сын конунга, принимает чашу из рук скальда, высоко поднимает над головой, и взор его сияет, как у ребенка, а шёлк на плечах кипит молодым вином;
Тидрек, ворчливый мастер-ювелир, забирает чашу у ярла, пьёт, а после кряхтит, отжимая одной рукой свою чёрную курчавую бороду; он бурчит и глядит исподлобья, но глаза его светлы;
Эльри с важным видом отпивает и кивает — мол, пивовар постарался! — а потом смеётся, грубо, но заразительно;
а еще с нами пили Рольф Ингварсон, чьё тело мы сожгли в Девятом Замке, и чей меч я передам в наследное владение своему сыну как бесценное сокровище; Фрор из Эмблагарда, что мечтал убить дракона, но не смог убить дракона в себе; Унтах, сын Орвен, искупивший на стенах Норгарда какой-то страшный грех перед своим народом; трое Лундар, прекрасные, как сам лес; и ещё многие, многие другие, которых я не видел, но которых видели мои друзья;
и, на многие мили к северу отсюда, печально скрипел на ветру могучий витязь, отец дубов Старый Балин…
Такими я хотел их помнить. Тех, кто ныне — не с нами. Смеющимися. Улыбающимися.
Счастливыми.
И тут раздался стук в двери.
— У нас гости, — заметила Митрун не без ехидства.
* * *
Надобно сказать, что это был последний день месяца, который сиды называют Луна Золотого Листа, а люди Севера — Ольвар, Пивной, и это десятый месяц года. Сэмхен, так называется праздник, который начинается в этот день, и хотя дверги его не отмечают, всё же девушки собираются на посиделки, чтобы гадать на ночь, и не только на женихов.
Митрун от нечего делать тоже отправилась к подружкам.
— У Снорри гости, — объяснила она, — и нет у меня желания прислуживать им за столом.
— А что за гости? — посыпались расспросы. — Красивые, молодые, богатые, знатные?
— Да, конечно, молодые, богатые, знатные… но не хотела бы я оказаться невестой кого-то из них, и вам не советую, ведь у них в глазах живёт кровавая ночь.
Подружки затихли — они поверили Митрун, муж которой ходил в Девятый Замок.
— Расскажи нам, как Снорри путешествовал на запад! — попросила молоденькая Сигюн дочь Валле. — Такая тёмная ночь, как раз для страшных сказаний!
И Митрун стала рассказывать, как говорил ей Снорри, добавляя от себя то, о чем он умолчал. Но когда перевалило за полночь, и повесть подошла к концу, сильный удар обрушился на крышу дома, ветви заскребли по окну, в птичнике закричали гуси. И раздался стук.
— Не открывайте! — заверещали девушки. — Верно, это Глумхарр Чёрный Волк!
Но из-за дверей донёсся голос:
— Митрун, жена Снорри, выйди сюда, ибо ты позвала нас этой ночью!
Митрун не могла не подчиниться, и не дрожала от страха. Её уговаривали не выходить, но гордая дочь законоведа отмахнулась. Сама виновата, что уж теперь бояться.
На дворе стояли кони, мертвенно-серые и чёрные, и безмолвствовали их седоки в рваных плащах и ржавых кольчугах. Один нёс на плече белого кречета, а в руке держал копьё, на голове его сверкала корона, инкрустированная звёздами. Но не он подошёл к Митрун.
— Привет тебе, Унтах кан Орвен, — она почти не удивилась, увидев бледное лицо.
— И тебе привет, Митрун дочь Лаунда, — Унтах поклонился. — Верно, тебе мало радости нас видеть, но так вышло, что именно ты позвала нас. А у меня есть разговор к твоему мужу и его другу волшебнику. Проводи меня, сделай милость.
— Корд'аэн тебе обрадуется, как думаешь?
— Думаю, не слишком.
— Хорошо, — ответила Митрун с мстительной радостью в глазах. — Идем, благородный господин, который не предал моего Снорри в тот далёкий страшный день.
* * *
Рядом с Митрун стоял Унтах кан Орвен, совсем как живой, и на лице его уже не было чёрных полос: смерть смыла загадочный колдовской узор. Я не удивился, что он пришёл, ибо только что мы пили в его честь. И Корд'аэн не удивился, только усмехнулся:
— Сегодня Сэмхен, и мертвецы возвращаются.
А я добавил:
— Иди сюда, к нам за стол, и пируй с нами до утра.
Унтах покачал головой:
— Нет мне радости сидеть в эту ночь за столом в усадьбе хозяина. Ненадолго я пришёл сюда. Есть вопрос к Корд'аэну. Ты хотел найти нашу книгу? Вот она, ибо некому её дописать.
Тут он достал из сумки большой, тяжелый фолиант в чёрной коже, который я с таким трудом доставил в Карвендаль. Что же, некому оказалось продолжить дело даже у свартальфов? И после этого Корд на что-то надеется?..
А Корд'аэн молвил, грустно усмехаясь:
— Вот уж не знаю, радоваться или печалиться. Видно, и у Народа Холмов, и у Народа Пещер наступили воистину плохие времена. Зачем ты принёс сюда эту книгу?
— Надобно вписать туда ещё пару листов. Я отдаю вам книгу, а вы решите, кто достоин писать на её страницах.
Так он и сделал: положил чёрный том на стол и отошёл. Корд'аэн протянул ему чашу Гельмира и сказал так:
— Выпей всё же с нами, ибо ты один из нас, пусть ты и мёртв ныне.
Унтах отпил, и поклонился, и мы поклонились ему. Друид же добавил:
— Возьми эту чашу, ибо ты лучше сохранишь её до срока, чем кто-либо из нас.
— Ты доверяешь мне? — криво усмехнулся Унтах.
— Ты никогда не лгал ни мне, ни Снорри.
Тогда Унтах кан Орвен взял Свартискёлле, спрятал её в сумку и сказал:
— Я верну, когда один из вас позовёт меня, крикнет в ночь моё имя. Я приду с ветром, с Дикой Охотой, и позвавший пожалеет. И ещё сдаётся мне, что им будешь не ты, Корд'аэн.
