но Герн-и-фейн понимала это. Она видела, что время мое на исходе, и как-то после ужина позвала меня на воздух. Я взял ее под руку, и мы молча поднялись к каменному кругу на вершине холма. Она, сощурясь, посмотрела на вечернее небо, потом на меня.
— Мирддин-брат, ты уже мужчина.
Я ждал, что она скажет дальше.
— Ты покинешь фейн.
Я кивнул:
— Скоро.
Она улыбнулась так ласково и печально, что душа моя всколыхнулась от нежности.
— Иди своей дорогой, прибыток моего сердца.
Слезы выступили у меня на глазах, в горле застрял комок.
— Я не могу уйти, не услышав твоей песни, Герн-и-фейн.
Ей это польстило.
— Спою тебе на дорожку, Мирддин-прибыток. Особую песню спою.
Она начала сочинять ее в ту же ночь.
На следующий день ко мне подошла Вриса. Она поговорила с Герн-и-фейн и решила сказать, что все понимает.
— Ты был бы хороший муж, Мирддин-брат. Я хорошая жена.
Верно, она была бы прекрасной женой любому мужчине.
— Спасибо, Вриса-сестра. Но... — Я перевел взгляд на южные холмы.
— Надо возвращаться в землянку людей-больших, — вздохнула она. Потом, взяв мою руку, поднесла ее к губам, поцеловала и положила себе на грудь. Я почувствовал, как бьется сердце под мягкой и теплой плотью.
— Мы живые, Мирддин-брат. Мы не люди-небесные и не Древние, у которых нет жизни. Мы плоть, и кость, и дух — первые дети-прибыток Матери... — Она печально кивнула, прижав мою руку обеими ладошками. — Теперь ты это знаешь.
Я никогда и не сомневался. Она была так прекрасна, так полна жизни, настолько принадлежала своему миру, что я почувствовал соблазн остаться и стать ее мужем. Очень может быть, я так и сделал бы, но моя дорога вела прочь, и я уже видел себя на ней.
Я поцеловал Врису, и она улыбнулась, отбросив черную прядь.
— Ты всегда будешь в моем сердце, Вриса-сестра, — сказал я.
Тремя днями позже мы справляли Самайн, Ночь мирного пламени, и благодарили Родителей за удачный год. Когда луна взошла над холмом, Герн-и-фейн зажгла костер в каменном кругу, и я увидел огни на других вершинах. Мы ели жареного ягненка с диким луком и чесноком, много говорили и смеялись, я спел песню на родном языке — все были в восторге, хотя ни слова не поняли. Мне хотелось оставить им хоть что-то свое.
Когда я закончил, Герн-и-фейн встала и три раза медленно обошла костер по ходу солнца. Потом она встала надо мной и простерла руки над моей головой.
— Внемлите, Народ Сокола, это прощальная песнь нашего Мирддина-брата.
Она воздела руки к луне и начала петь. Она пела на вечный неизменный мотив холмов, но слова были новые, сочиненные в Мою честь, в них описывалась моя жизнь в фейне. Она спела про все: как я попал к ним, как меня чуть не принесли в жертву, как я мучился с языком, как внимал ее наставлениям у огня, как помог прогнать людей-боль- ших, как пас овец, принимал ягнят, охотился, ел, жил.
Она закончила, а мы остались сидеть в почтительном молчании. Я встал, обнял ее, и все родичи, один за другим, стали подходить и прощаться — каждый брал мои руки и целовал их в знак благословения. Тейрн подарил мне копье, которое сам сделал, Ноло — новый лук и колчан стрел со словами: «Возьми, Мирддин-брат. В дороге понадобится».
— Спасибо, фейн-брат Ноло. Возьму с радостью.
Потом подошел Элак.
— Мирддин-брат, ты большой, как гора. — (И правда, я так вырос, что возвышался над ними всеми). — Зимой тебе будет холодно. Возьми этот плащ.
И он надел мне на плечи чудесный плащ из волчьего меха.
— Спасибо, фейн-брат Элак. Буду носить с гордостью.
Последней подошла Вриса. Она взяла мои руки и поцеловала их.
— Теперь ты мужчина, Мирддин-брат, — тихо сказала она. — Тебе нужно будет золото для жены.
Она сняла с руки два золотых браслета, надела их мне на запястья и крепко меня обняла.
Если б в этот миг она попросила меня остаться, я бы остался. Однако вопрос был решен; она и другие женщины отошли за стоящие камни, и вскоре мужчины последовали за ними, чтобы страстным соитием обеспечить новый удачный год. Мы с Герн-и-фейн вернулись в землянку, она подала мне праздничную чару верескового меда, я выпил и уснул.
С тяжелым сердцем покидал я на следующий день свою семью Подземных жителей. Они стояли у входа в землянку и махали руками, собаки и дети бежали рядом с моим черным пони до самого низа холма. Возле ручья они остановились — им нельзя было пересекать воду, и я, оглянувшись назад, увидел, что фейн исчез. Остались лишь холм да серое бесцветное небо. Я вновь был в мире людей-больших.
Я держал путь на юго-восток в надежде выехать на старую римскую дорогу,
идущую от Вала до самого Ардеридда, если не дальше. Она бы вывела меня к Дэве, северному Городу Легиона, и горам Гвинедда, где я в последний раз видел своих близких. Мысль у меня была одна — вернуться к холмам и ложбинам у Ир Виддфа, где я видел наших дружинников. Я не сомневался, что кто-нибудь там будет, как не сомневался в том, что солнце взойдет на востоке. Меня будут искать, пока не получат известия или знака, что я мертв.
Надо было лишь отыскать дорогу. Время, впрочем, поджимало — со дня на день погода могла испортиться, и мои сородичи отправились бы зимовать домой. Солнце и так светило тусклее, ночами подмораживало. Если они не отыщутся в ближайшее время, придется ехать до самого Маридуна — трудное и опасное путешествие для одинокого странника.
Я трогался в путь до света и ехал долго после заката. Так мне удалось довольно быстро пересечь большое пустое пространство. Фейн в преддверии зимы откочевал на север; я и не догадывался, как далеко, пока на горизонте не выросла черная громада Калиддонского леса. Видимо, в прошлом году, перебираясь на зимние пастбища, мы обогнули его с запада. Кратчайший путь на юг лежал через лес, но я страшился въехать в его тень.
Однако время поджимало, и я, приготовив копье и лук, повернул на дорогу, которая вела в лес, надеясь пересечь его дня за три-четыре.
В первые сутки не произошло ничего примечательного. Я ехал сквозь буйство осенних красок — багрянец и золото пламенели в косых лучах. Только шелест
