– Ты только посмотри, до чего постная у него рожа! – чуть слышно, шевеля одним уголком губ, выговорил Миша, глядя на Генриха Григорьевича.
– Угу… – Николай кивнул, однако друг его заметил, что смотрел он при этом не на самого генерального комиссара госбезопасности, хотя и в его сторону.
Скрябин явно наблюдал за человеком, стоявшим подле Ягоды. То был мужчина в форме НКВД, со знаками различия комиссара госбезопасности 3-го ранга. Правый рукав его гимнастерки пересекала траурная красно-черная повязка. Статная фигура наркомвнудельца и его уверенные манеры сразу же бросились в глаза Мише, хоть его друг и не говорил ему ничего об этом субъекте.
Между тем Николай отвел взгляд от Григория Ильича и стал искать в толпе ту женщину. Он считал, что она-то уж точно должна отдать последние почести погибшим и что находиться ей следует где-нибудь неподалеку от своего предполагаемого любовника. Но нет: сколько ни вертел Коля головой, обнаружить красавицу ему так и не удалось. Должен он этому радоваться, или наоборот – Николай не знал. Да и вряд ли нашлось бы в тот момент хоть что-то, способное по-настоящему обрадовать его.
Позавчерашние события на обоих друзей повлияли плохо, но проявилось это у них по-разному. Точнее, проявилось одинаково: оба они взялись играть не свойственные им, чужие роли; по-разному это выглядело внешне. Николай Скрябин, ироничный насмешник, который, казалось, ничего в жизни не принимал всерьез, сделался молчаливым и угрюмым. С момента возвращения из поселка Сокол он и двух десятков слов не произнес, только тер то и дело затылок и, когда был не на занятиях в университете, курил одну за другой свои любимые папиросы «Герцеговина Флор». Миша, напротив, от своей обычной, немного простодушной, серьезности перешел к состоянию такого безудержного веселья, столько шутил и смеялся, что Коля, когда замечал это, мрачнел еще больше. И глядел на своего друга с состраданием.
Случившееся они между собой не обсуждали. Мише страшно хотелось узнать, что же именно произошло тогда, у троллейбусного круга – когда Николай волшебным образом спас маленькую девочку, а затем сам едва не отдал богу душу. Но – Скрябин об этом помалкивал, а спросить его Михаил не решался.
Об одном, впрочем, они поговорили в эти два дня: о похоронах погибших, на которые, конечно же, необходимо было пойти. На Новодевичье кладбище друзья отправились прямо из университета и теперь, стоя в многотысячной толпе, сжимали под мышками свои папки с конспектами.
Траурные урны, обернутые кумачом и черным крепом – всё, что осталось от экипажа и пассажиров «Горького», – плыли, как по морю, на руках подносимые к кирпичной стене, к приготовленным для них квадратным нишам. Урны эти через пол-Москвы, от Колонного зала Дома Союзов, несли сюда не друзья погибших летчиков и не сотрудники ЦАГИ, а люди поважнее; Скрябин узнал среди них и секретаря Московского комитета партии – Хрущева, и председателя Моссовета Булганина. Помимо горьковских, чиновники высшего ранга доставили сюда и еще одну урну – с прахом летчика Благина.
«Вот это да…» – только и подумал Коля.
Друзьям удалось протиснуться к самой стене кладбища – туда, где стояли, окруженные кольцом крепко сложенных граждан в форме и в штатском, первые лица советского государства, и Колин отец среди них. Николай кивнул ему, здороваясь (жили они на разных квартирах и в тот день не видались), и снова стал смотреть на наркома Ягоду – и на того, кто стоял рядом с ним.
Между тем Григорий Ильич теперь уже не просто стоял: склонившись почти к самому уху наркома, он что-то ему говорил, держа лицо против солнца. Так что Николай получил возможность с близкого расстояния – не через бинокль – посмотреть на своего врага. Неподвластная времени внешность этого человека, как выяснилось, таила в себе очевидные изъяны. Хоть выглядел Григорий Ильич лет на тридцать самое большее, в лице его не было свежести, а в глазах – блеска. Комиссар госбезопасности 3-го ранга смотрелся точь-в-точь как восковая фигура из музея. Только фигура эта двигалась, говорила, и – что более всего поразило Колю – не вызывала абсолютно ни у кого удивления или подозрения.
«Привыкли они, присмотрелись к нему, что ли?» – думал Николай, наблюдая за Григорием Ильичом. Хоть они с Мишей находились от него и от Ягоды всего в десятке шагов, услышать, что он говорил наркому, не представлялось возможным: все звуки перекрывала траурная музыка. Поэтому Коле только и оставалось, что пытаться по артикуляции разобрать хотя бы отдельные слова.
Семенов говорил быстро, и Скрябину только одно удалось определить по движениям его губ: несколько раз статный мужчина повторил слово, состоявшее из трех слогов. Первый слог, безударный, явно начинался на а или на я; во втором – тоже безударном – слоге трудно было идентифицировать какие-либо звуки; зато третий слог определенно содержал ударный звук о. Что это было за слово – Коля угадал тотчас.
Наконец Григорий Ильич умолк и отошел чуть в сторону от своего шефа – заручившись предварительно его согласием на что-то: Ягода несколько раз утвердительно ему кивнул.
– Что же он затеял теперь?.. – Коля нечаянно произнес эти слова вслух – хоть и тихим шепотом; однако барабаны, трубы и медные тарелки похоронного оркестра в этот самый момент грянули столь неистово, что ни один человек – включая стоявшего рядом Мишу – сказанного расслышать не сумел.
– Две вещи меня удивляют, – сказал Николай; горестная церемония завершилась, и они с Мишей шли теперь по Большой Пироговской улице в сторону Зубовского бульвара. – Во-первых, то, что Благина похоронили вместе с остальными и никто не нашел это странным…
– Я тоже ничего особенно странного в этом не вижу, – произнес Михаил, несказанно обрадованный, что его друг наконец-то начал связно разговаривать. – Он ведь на том же злосчастном празднике погиб.
– Да, вот только «Правда» написала: он виноват в катастрофе. Благину будто бы категорически запретили в тот день выполнять какие-либо фигуры высшего пилотажа, а он ослушался и стал на семистах метрах делать «петлю Нестерова» вокруг движущегося объекта.
– Ясное дело – он виноват, раз оправдаться он уже не сможет, – кивнул Миша. – Но ты подумай сам, Коль: если бы Благин был безответственным человеком и никудышным летчиком, разве бы дали ему испытывать туполевские самолеты? А ведь он считался одним из лучших испытателей! И тем более разве доверили бы ему показательный вылет при всём честном народе? А если безответственным человеком он не был, то и не стал бы нарушать данный ему приказ. Так что «Правда» явно ошиблась, и те, кто распоряжался похоронами, эту заметку в расчет принимать не стали.
