На серебряных волосах Рене уже лежала усыпанная сверкающими драгоценностями корона, а на лбу Илана заметила блестящую полосу, оставленную освященным маслом и навеки отделившую мореплавателя и воина от простых смертных. В руках миропомазанник держал сверкающий шар с тремя нарциссами наверху и широкий, не годящийся для боя меч.
Илана, как того требовалось, преклонила колени и подняла лицо к тому, кто и без короны и меча был ее императором. Слова присяги так и не вспомнились, пауза затягивалась. Рене ждал, и она, борясь с наплывающей тошнотой, твердо сказала:
— Ваше величество! Я отказываюсь от всех прав на Тарску и Таяну и клянусь в верности вам и вашим наследникам! Пусть все те, кто еще любят меня, знают, что, служа вам, они делают счастливой и меня…
Что о столь вопиющей вольности подумал брат Фиделиус, Ланка так и не узнала. Круглая люстра, несущая несколько сотен свечей, вдруг превратилась в стремительно вращающееся огненное колесо, затем мир сжался в одну светящуюся точку, взорвавшуюся со страшным блеском, и все исчезло.
4 Эстель Оскора
Наверное, мне следовало быть в этот день счастливейшей из смертных. Все осталось позади — война, смерти, сплетни, страх. Мой возлюбленный — император Арции, король Таянский и великий герцог Эландский. Я — герцогиня Тарски и его невеста. Годой уничтожен, Белый Олень исчез, и можно надеяться, что навсегда. Мерзавцы наказаны, мертвые оплаканы и похоронены, а живые сидят и пьют. Уж не знаю, как отнесся бы великомученик Эрасти к пирушке, которую устроил Архипастырь в старинной зале под его храмом — я сильно подозревала, что когда-то, когда Церкви еще не было и в помине, она служила именно для пиров, — но это было единственным местом, где мы могли быть сами собой и могли быть вместе. И, наверное, это нам удалось в последний раз. Скоро эльфы вернутся в свои леса, а гоблины двинутся в Корбут, уезжавший в Гелань Шандер отправится с горцами, мне и Рене предстоит обживаться в Мунте, а маринерам — смотреть, как зимнее море бьется о скалы бухты Чаек… В Кантиске останутся только Иоахиммиус с Феликсом, которому придется забыть о сражениях и вернуться к молитвам и интригам.
Бездымное лебединое пламя, которое зажег Эмзар, тянулось к расписанному цветами и странными птицами потолку. Звенели кубки и высокие стаканы из драгоценного рубинового стекла, рекой лились старинные вина, но никто не пьянел… Так вот какая она, победа… Неудивительно, что сказки кончаются свадьбами да коронациями, потому что за ними идет пустота. Мы вычерпали себя до дна на этой войне. Все, не только я, сжегшая свою силу. Я не жалела об Эстель Оскоре, совсем не жалела, но больше всего я хотела оказаться в Идаконе, слушать, как стучится в окно ледяной дождь, смотреть на огонь в камине и ждать своего адмирала, а потом пить с ним вино, говорить и смеяться, дожидаясь ночи… Мы победили, и это счастье стало от нас куда дальше, чем весной, когда мы висели между риском и небытием.
Рене тихонько сжал мне руку; похоже, мы опять думали об одном и том же. Император сменил роскошный коронационный наряд на черный эландский колет, став на эту ночь таким, каким я его увидела у постели Шани. И Феликс явился не в бело-зеленом архипастырском облаченье, а в платье военного покроя, и он был заметно пьян, так же как и красавец Мальвани, сыну которого так и не смогли помочь ни эльфы, ни клирики…. Совершенно трезвый Шандер смотрел куда-то вдаль, его темные глаза под соболиными бровями казались еще грустнее, чем обычно, и я знала почему — Прашинко не относился к существам, которые, имея свои тайны, хранят чужие.
Каюсь, я испытывала облегченье от того, что с нами нет Ланки. Таянке стало плохо в храме, и она не пришла, хотя Рене и просил Шандера ее привести. Я не ненавидела бывшую соперницу, я даже старалась ей сочувствовать. Дочь Марко потеряла все, я заняла ее место и в сердце Рене, и на престоле, чего удивляться, что нам в присутствии друг друга становилось неуютно.
Рыгор Зимный, огромный, как горный медведь, поднялся с полным кубком и провозгласил здравицу в честь присутствующих дам — где только научился? Дамы — я, Гвенда и Криза, старательно кутающаяся в узорчатую атэвскую шаль, — пригубили вино, мужчины, встав, выпили до дна. А затем Роман взял гитару.
Я не слышала, как он играет, целую вечность. С того самого дня в Убежище, когда он отправился вместе с Примеро на поиски Проклятого. Пошел за одним, нашел другое. Если б не южные гоблины, в Кантиске сейчас мог сидеть мой покойный родитель с Миттой, которая наконец-то обрела то, чего ей всю жизнь не хватало, в лице атэвского посла…
Впрочем, все мои мысли, как умные, так и не очень, враз испарились, стоило Роману взять первый аккорд. То, что он играл, столь же отличалось от его прежних мелодий, как мы, выжившие, — от тех, кого закружила Война Оленя. Не знаю, где сын Астени услышал эту музыку, за Последними ли горами, или же у своих друзей-орков, но она не имела ничего общего ни с человеческой, ни с эльфийской.
Странные тревожные аккорды рвали сердце, уводили, уносили вдаль, завораживая и подчиняя рваному, пульсирующему ритму. Музыка билась, как бьется на земле подстреленная птица. А потом Рамиэрль запел на чужом языке, гортанном и звонком. В этой песне не ощущалось гармонии, это были скорее крики, так кричат вьющиеся над вечерней степью ястребы, так ревет пламя пожара, так шумит ночами в кронах промокших деревьев ветер. Голос и руки, казалось, существовали сами по себе, вели свои мелодии, которые и мелодиями-то назвать было трудно, но сумасшедший бой гитары и протяжные горловые крики странным образом дополняли друг друга и околдовывали. Я поймала себя на том, что, подчиняясь немыслимому ритму, бью в ладоши. И не только я, но и Рене, Феликс, Рыгор, даже Шандер…
Роман требовательно тряхнул золотой головой, и Криза вскочила с места, отбросив свою шаль. Такой я ее еще никогда не видела. Нет, она оставалась оркой, но все присущее ей, и только ей, было подчеркнуто с эльфийской утонченностью. Девушка рывком распустила иссиня-черные волосы, окутавшие ее грозовым облаком, и, заломив точеные руки, вышла на середину зала. На мгновение ее глаза встретились с глазами Романа, в глубине которых вспыхнули сапфировые молнии, и орка начала танец.
Это было непостижимо! Она почти стояла на месте, только метались, как тени от костра, руки и распущенные волосы, дрожали на груди и у пояса багряные цветы каделы, которые должны были увянуть в тот же миг, как расстались с корнями, а ноги, обутые в сапожки на высоких каблуках, отбивали тот же неистовый ритм, что и гитара. Танец был продолжением музыки, а музыка — тенью танца. Девушка то отступала назад, гордо вскинув голову, и вороные пряди окутывали ее не хуже отброшенной шали, то бросалась к нам, чтобы замереть, на миг склонив голову, после чего резко отвернуться. Это было как пожар в лесу, как удар молнии, как звездный дождь в месяц Дракона…
