Альту он прижимал к себе одной рукой; светловолосая стриженая девочка в мальчишеской одежде, худая, как цапля, казалась рядом с массивным чародеем щепкой, которую легко можно было сломать двумя пальцами, не приложив даже малейшего усилия. К шее под острым подбородком прижался, как нож, наконечник стрелы, что держал Каспар во второй руке — прижался плотно, но осторожно, не царапая кожу.
— Это стрела Вотана, — произнес Каспар, и голос его был таким же, как и весь он — нарочито сдержанным и даже, казалось, невозмутимым, но вместе с тем каким-то исступленным, как рвущийся с привязи волк. — Ей достаточно царапины, чтобы после тянуть из пореза жизнь, пока не выпьет до дна. Выстрели в меня — и я упаду. Возможно, моя рука просто разожмется, и я уроню стрелу. Возможно — судорога согнет руку так, что я чиркну по коже. Вопрос в том, готов ли ты проверить свою удачу, поставив на кон жизнь своей дочери.
Курт не ответил и арбалета не опустил, продолжая держать человека напротив на прицеле, ощущая нетерпеливый зуд в пальцах; если спустить тетиву сейчас, погоня многих лет будет окончена, решится сразу масса проблем… Но и еще больше — приобретется.
— Стареешь, — заметил Курт ровно, пытаясь следить сразу и за лицом противника, и за его рукой со стрелой. — Прежде ты себе таких дешевых кунштюков не позволял. Нервишки шалят? Похоже, ты перестарался, всё откладывая нашу встречу.
— Тянешь время, пытаясь принять решение? — серьезно отозвался Каспар и еле заметно шевельнул пальцами, удерживающими стрелу: — Я могу помочь. Отсечь все нити. Освободить. Признайся, ты почувствовал облегчение, увидев горящий дом в Бамберге. Выбор, которого ты не должен был делать, мысли, которые тебя не должны были преследовать, привязь, которой у тебя не должно было быть — вот что сгорело тогда. Помнишь, что я сказал в Ульме? Это я тебя сделал. Начиная с того дня в Таннендорфе и продолжая каждым годом твоей службы.
— Благодарствую, — подчеркнуто дружелюбно согласился Курт. — Но дальше я уж как-нибудь сам, если не возражаешь. В чем дело, в конце концов? Ты хотел встречи? Вот она. Или гложет обида, что не ты мне ее назначил, а я сам тебя нашел, да еще и в неудачный момент? Ну, извини. Накладочка вышла.
— Брось арбалет наземь, — велел Каспар, чуть повысив голос. — И подальше.
— …после чего ты ее убьешь в расчете на то, что я взбешусь, потеряю голову и бездумно ринусь в драку. Не. Не пойдет. Давай наоборот: ты уберешь эту ядовитую дрянь от ее горла, отдашь девочку матери, а я, так и быть, с тобой подерусь. Мне, в общем, тоже интересно посмотреть, что из этого получится на сей раз.
— Тебе не интересно, — возразил Каспар, и его губ впервые коснулась улыбка — стылая, нелюдская и вместе с тем какая-то настолько отечески-одобрительная, что Курта чуть не передернуло. — Тебе это никогда не было интересно. Поэтому знаю: отпущу ее — и тут же получу болт в колено; даже не в голову, потому что тебе нужно то, что в этой голове. Меня это не устраивает. Снова повторю то, что было сказано в Ульме: я готов проиграть. Но не так.
— Похоже, мы в безвыходной ситуации, — заметил Курт с показным сожалением, и улыбка противника стала шире и ледянее.
— Не думаю, — проговорил он с расстановкой и вдруг коротко хохотнул: — Инквизитор… Знаешь, в чем разница между нами? Ты человек, веришь в человека и служишь человеку. И этого человека никогда нет, когда он нужен…
— Прежде, чем ты затянешь очередную патетическую песнь о Боге и богах, — оборвал Курт, — отвечу, что у тебя дела тоже не очень. Ты человек, веришь в удравших ангелов и служишь неудачникам.
— Инквизитор, — повторил Каспар, лишь улыбнувшись еще шире, отчего где-то в спине зашевелился мерзкий холодок неясного предчувствия. — Что еще есть в твоем арсенале, кроме заученных слов? Ты лишь пытаешься надавить на мои слабости, считая, что знаешь их, а я — говорю правду. Его здесь нет. И не будет. Ты будешь истекать кровью, твои близкие будут умирать рядом с тобой, но он не придет. Никто не придет. Так закончится мир, не начавшись толком. Так начнется другой мир!
Последнюю фразу Каспар выкрикнул в полный голос — торжествующе, победно, и на миг почудилось — что-то изменилось в этом лице, что-то неведомое и чуждое проступило в человеческих чертах… Чуждое и знакомое, как будто уже давным-давно виденное и отчего-то никак не забытое…
И на миг почудилось — что-то изменилось в этом мире, что-то неведомое и чуждое заклубилось в воздухе вокруг…
На миг почудилось, что за плечом человека со стрелой древнего бога в руке проступила фигура — невнятная, призрачная, но, кажется, с каждым мгновением все более плотная и различимая…
Дева.
Она возникла вдруг, сразу, не соткалась из этой дымки, а будто вынырнула из нее, возникши позади Каспара. Рослая, вровень с ним, крепкая и плотная, будто гладкий камень; и разглядеть было можно каждый мускул, похожий на прочный канат — ни клочка одежды на ней не было, лишь голову скрывал тусклого золота островерхий шлем с личиной, повторяющей каждую черту лица, но сплошной, без прорезей для глаз или рта. Волосы, янтарные, точно пшеничное поле под ярким солнцем, заплетенные в несколько кос, ниспадали змеями…
— Господь Иисус… — сдавленно пробормотал Штайнмар позади, и Курт едва не вздрогнул — он уже успел забыть о фельдхауптманне…
— В этом и разница, инквизитор Курт Гессе, служитель бога-человека! — уже с откровенным смехом выпалил Каспар; лицо его перекосилось, точно от боли, но глаза сияли экстазом, а голос становился все громче, плотнее. — Твоего бога нет здесь, а потом и не будет вовсе — его позабудут, как забывают всех людей! Тебя — забудут. Мир, за который ты бьешься, ничего не стоит, и в первую очередь — не стоит памяти. Мой мир — это память, память через века, до скончания веков! Я сражаюсь за память! За душу мира! За моей спиной — поколения! За моим плечом — дитя битвы!
— Ты будешь биться.
Какой-то ненастоящий, металлический голос девы, исходящий из-под личины был невыразителен и холоден; медленно поднялась рука, направив указующий перст на Курта, и голос повторил:
— Ты будешь биться.
— Он будет! — провозгласил Каспар упоенно. — О, как он будет биться за свой мир, за свое будущее! Как никогда и ни с кем!
Рука у детской шеи мелко задрожала, и острие наконечника едва не задело кожу; палец Курта на спуске напрягся, готовясь сжаться, потому что стрелять, похоже, все-таки придется — наудачу…
— Ты говорила — это нельзя… — вдруг пробормотала Альта.
Девочка смотрела за его плечо, туда, где стояла Нессель; смотрела растерянно и испуганно, почти умоляюще, будто мать потребовала что-то сделать, что-то невероятное, что-то непостижимое, чего делать было нельзя…
