— Лампа, стало быть, у него? — бывший палач расправил плечи и как бы невзначай подвинулся на край лавки.
— У него.
— Так давай его убьем, — простодушно предложил Резван. — Меня ты знаешь давно. Я ближе тебе, чем этот хитрый гяур. Лампу я заберу. Сейчас я крикну ребяток — и рук марать не надо. Они его…
— Прости Резван, но тогда мне придется тебя убить.
— Так бы и сказал, что тебе этот бледный доходяга дорог, — пожал плечами Резван. — Прости, Манус Аспер, и как тебя там еще. Энке кого попало другом не назовет. Я правильно понял тебя, старый дэв: ты ему не раб, ты ему друг?
— Он пять лет сидел в пещерах Аджанты.
— Книжки читал?
— Угу. Искал, как мне помочь.
— Нашел?
Взгляд Резвана сделался похожим на острый нож. Он весь подобрался. Такой секрет дорогого стоил.
Гости молчали. Энке насупился и тоже подобрался, будто перед прыжком. Длинноволосый Лекс — наоборот — расслабился и даже глаза прикрыл. В трапезной звенел комар. Или это было напряжение?
— Уважаю, — наконец выдохнул Резван.
И, как бы, сдулся: плечи опустились, расслабились руки; только головой качал, показывая всем видом, как восхищен.
— Пять лет в пещерах? Там же, говорят, холодно?
Можно было не отвечать. Ошибся человек, с кем не бывает, а потом смирился и признал собственную неправоту. Но Манус Аспер Лекс встрепенулся, поддержать разговор — зачем обижать гостеприимного хозяина:
— Врут! Там тихо, пыльно и душно. Только мыши шуршат.
— Ты ими питался, что так отощал?! — расхохотался Резван.
— Ими — тоже приходилось.
Лекс не врал. Как-то в конце зимы лавиной накрыло тропу, соединяющую дальние пещеры с внешним миром. Два месяца, пока наводили висячий мост, оставшийся в полном одиночестве книгочей, три раза в день ловил мелких грызунов, варил их и ел. Мыши, кстати быстро сообразили, что к чему. Они так наловчились прятаться, что Лекс начал примериваться к некоторым не самым ценным книгам из телячьей кожи. Гадость конечно, а что делать? И съел бы. Но мост навели, и река жизни вошла в обычное русло.
— Так вы сюда случайно свалились, или как? — осторожно поинтересовался Резван, не желая еще больше испортить ужин.
Гости переглянулись.
* * *
Мир, или ойкумена, как всем хорошо известно, делится на сектора. Как только их ни называли: и отражениями, и тенями, и параллельными пространствами, и гранями. Последнее, кстати, было ближе всего к истине. Переходы с плоскости на плоскость существовали в пространстве и времени. Приловчившись можно было легко пересекать границы секторов — переходить разделительную кромку.
Существовало несколько граней, в пределах которых Лекс и Энке чувствовали себя достаточно свободно. И жили бы там, поживали себе спокойно, благо для того имелись все предпосылки. Могли вообще осесть и делать, что душе угодно, если бы ни одно печальное обстоятельство, уходящее корнями в такую древность, какую при добрых людях и упоминать-то неприлично — примут за пустобреха.
Энке, собственно, был не совсем человек. Точнее — вовсе не человек. Энке был джинном. И как все джинны в молодости любил играть. Очень давно, Лекса тогда еще и в помине не было, Энке неудачно сыграл в орлянку с одним магом. Ставкой в игре была его свобода. Хитрый маг не уточнил время, на какое джин поступал в его полное распоряжение, а юному Энке ума не хватило спросить.
Чтобы отнять у джина жизнь, следовало приложить титанические усилия. Да кому оно надо-то? Свобода — другое дело. Желающих, заставить мощную энергетическую субстанцию работать на себя, исполнять свои желания и прихоти, служить себе, всегда было предостаточно. Однако удавалось такое единицам.
Энке не повезло дважды: маг оказался не тем человеком к кому вольный джинн хотел бы попасть в зависимость. Энке не был злым по натуре. Он тогда был вообще никаким. Маг же оказался полной сволочью. Казалось бы, под его руководством джинн должен был трансформироваться в отвратительного убийцу, лишенного даже тени гуманности. Но природное чувство справедливости, а пуще — внутреннее супротивное упрямство, не дали Энке скатиться в омут кровавых фантазий черного колдуна. Со временем порабощенный джин даже приловчился выполнять требования мага с точностью до наоборот, либо так затягивать процесс, что вред от его вмешательства в жизнь людей оказывался минимальным. Выслушав вопли взбешенного мага, Энке обычно ссылался на неточность формулировки задания.
Маг постепенно состарился. Эликсира вечной жизни он не нашел. Поняв, что переиграть поднаторевшего в софистике джина он вряд ли сможет, старый колдун придумал для него изощренное наказание, привел его в исполнение и с чувством глубокого удовлетворения сдох.
Джин не может ослушаться своего хозяина. Другое дело, что при известной сноровке он может выполнить задание так, как сам посчитает нужным. Когда Энке было приказано забраться в изящную бронзовую лампу, ему и в голову не пришло искать подвоха. Внутри лампы плескалась безобидная на вид жидкость. Да хоть кислота пополам с расплавленным металлом! Нам ли джинам обращать внимание на такие мелочи…
Только пробыв в лампе две луны Энке начал подозревать неладное. Но тут его выпустили. И все бы хорошо, если бы на следующий день его с чудовищной силой не потянуло обратно к лампе. Джин сопротивлялся, но его волю скомкало, словно рисовую бумагу. Ему требовалась хоть капелька, хоть на один вдох вожделенной субстанции.
Он пробыл в лампе час, вылетел на волю, осмотрелся и только тут осознал, какая беда с ним приключилась. Со смертью старого мага, он мог стать свободным, теперь он оставался порабощенным навсегда!
Вечность страшное слово. Энке был рабом человека, а стал рабом предмета, который не могли разрушить ни время, ни стихия — и об этом позаботился старый злодей. Раз в сутки Энке был вынужден нырять в темное нутро своей маленькой изящной тюрьмы, чтобы вдохнуть пары черного эликсира.
И ничего бы страшного, если бы ни последнее ухищрение мага: Энке не мог прикоснуться к лампе. Она переходила из рук в руки и вместе с ней — джинн.
А уж люди порезвились, так порезвились! Чем только ни занимался бывший вольный дэв. Какую только ерунду ему ни приказывали. Чаще всего он прибегал к уже испытанному средству: бесконечно уточнял задание, чем доводил хозяев до умоисступления.
Можно было привыкнуть, приспособиться, успокоиться, можно было довести искусство демагогии до полного совершенства… но надоело же!
Манус Аспер Лекс уже собирался лечь и тихо помереть, когда наткнулся на тот труп. Хотя трупом это можно было назвать с большой натяжкой. Остов. Пару костей присыпал песок. Конец рваной тряпки пошевеливало ветерком. Рядом валялась полуистлевшая сумка. Вот и все, что осталось от бедолаги, которого нелегкая занесла в пустыню много лет назад.
Лекс тоже сюда попал не по собственному желанию. Он вульгарно спасался. Менее всего преследователи могли искать его тут, в наугад выбранном секторе, да еще посреди песков
Оторваться-то он оторвался, да только местность оказалась вовсе уже дикой. В других секторах в пустынях встречались гостеприимные оазисы: тень, вода, пища. Приветливые аборигены могли, конечно, и зарезать, а могли и — нет. В общем, жить, а точнее, выжить было возможно. Здесь за горизонт убегали песчаные волны, острые как лезвия лучи солнца заставляли слезиться глаза, да мелькали под ногами редкие ящерицы.
Он шел по ночам, днем отсиживаясь в тени барханов или под редкими скалами. И направление вроде выбрал верное, только конец и край пыльным желто-серым волнам никак не наступал.
К седьмым суткам Лекс начал терять силы. Он проспал под скалой целый день и пропустил момент, когда солнце вышло на его сторону. Кожа левой половины тела, особенно шея, обгорели до пузырей. Было так больно, что он подстанывал при каждом шаге, а головой повернуть вообще не мог. К тому же пришлось двигаться боком, чтобы не подставлять закату обожженные места.
О высохшие кости он чуть не споткнулся. Света пока хватало, но закат в пустыне дело стремительное: только начало смеркаться, и уже ночь.
Лекс, скорее всего, так и прошел бы мимо. Он в своей жизни видел много покойников, начиная от свеженького, еще теплого, заканчивая трухой, в которую человеческая плоть превращается через века. Его заинтересовала сумка. Сквозь прореху в истлевшей ткани что-то блеснуло. Лекс подобрался поближе и пнул находку. На песок через дыру выпала старинная бронзовая лампа. Она явно пролежала тут не один год. Внутри, однако, что-то плескалось.
Лекс кинулся на лампу, как лев на антилопу. Только в перегретой голове могла возникнуть мысль, что там вода.
За сим последовал взрыв. Или скорее хлопок, вспышка, удар.
Обнаружил себя Лекс практически сразу, убедился, что не пострадал и только тогда огляделся. Шагах в десяти по ту сторону лампы на песке сидел человек.
