Пока мы ехали через лес, а потом по единственной улочке этого маленького скрытого от чужих глаз селения под высоким холмом, я силилась вспомнить хоть что-нибудь. Ведь мы с матерью бывали здесь, и не раз. Но теперь, в призрачном свете вечерних сумерек все казалось новым, незнакомым – и прочно сложенные деревянные дома, и колодец с покатой крышей, и длинный дощатый навес под деревьями, укрывающий стол со скамьями. Вспышка озарения настигла меня только тогда, когда фургон остановился возле самого большого дома, каменного и надежного, как замок. Я увидела темную от старости дверь под деревянным козырьком и резного петуха на ней, выкрашенного в красный цвет. В этот миг словно сорвалась тетива, и унесла меня в прошлое.
«Ба! Да это же малышка Шуна! Как ты выросла, детка! – высокий косматый человек нависал надо мной, заслоняя весь мир. Было страшно и хотелось поскорее убежать к матери. Но мать скрылась за этой резной дверью, помеченной знаком лихих лесных людей, и не велела ходить следом. Она наказала сидеть в фургоне и не высовываться, да только мне было слишком любопытно посмотреть, как живут феррестрийские разбойники. Мать никогда их так не называла вслух, но я все понимала и без слов. – Сколько тебе уже годов, а, красавица?»
Косматый, от которого за десять шагов воняло псиной, осторожно погладил меня по голове, порылся в кармане и вытащил помятый черствый пряник. Мама не велела брать еду у чужих без спросу, но лакомство выглядело слишком заманчиво. Я быстро сгребла пряник с ладони великана и сунула в рот, пока никто не отобрал.
Сколько лет? Кабы самой это знать. Мою годовщину рождения никто и никогда не отмечал, хотя иногда мать что-то бормотала об этом в разговорах со взрослыми.
«Шестой пошел, – услышала я ее голос за спиной. – Рада видеть тебя, Турри, – она подошла ко мне и больно дернула за ухо: – Шунка, вот же ты поганка! Кому я говорила сидеть и не высовываться? Вся в мать пошла, строптивая коза! Ну-ка быстро в фургон, пока по заднице не отхватила!»
Я моргнула и отогнала воспоминание.
Турри был хорошим человеком, хоть и помышлял грабежами с щенячьего возраста. Его убили спустя несколько лет. Повесили на городской площади в Риаме. Это я знала точно, потому что мать плакала об нем горше, чем о моем младшем братце, который помер годом ранее, лишь немного не дожив до второй зимы.
Красный петух на старой щербатой двери... После я видела его еще не раз. И самого Турри видела. И много еще кого, хотя мама всегда делала вид, будто мы в этом месте посреди леса всякий случайно, проездом и больше никогда не вернемся сюда.
– Марк Табачник еще жив? – это имя вспыхнуло в памяти ярче огня и само слетело на язык. Я нежно провела пальцем по лезвию кинжала, который, уже не скрываясь, держала в руке. – Не вздернули?
Возле дома с петухом мой провожатый первым покинул возничье место и даже подал мне руку, но я сделала вид, что не заметила этого. Он уставился на меня изумленно, словно увидел впервые. Явно не ждал подобных вопросов.
– Жив, конечно, оса тебе под язык, малышка! Ты к нему что ли приехала? Так бы сразу и сказала...
– К нему, – я спрыгнула следом и похлопала Весну и Бродягу по теплым гнедым шеям. Эти лошади были умны и знали, когда идти, а когда ждать. Даже брехливые собаки не пугали их. Я искренне надеялась, что и Вереск в фургоне проявит достаточно благоразумия, чтобы оставаться на своем месте, как ему было сказано и стеречь моего сына. Сама не знаю почему, но мне страшно не хотелось, чтобы кто-то в этой разбойничьей деревне видел их с Радом. Хоть этот дурень и спорил со мной чуть не до слез, мол, никуда не отпустит одну, но я-то знала, что не ему, увечному, мелькать здесь своей невинной мордашкой. Рогатая Щель таких прожует и выплюнет, едва заметив.
Меченная петухом дверь распахнулась прежде, чем кудрявый успел еще что-то мне сказать. На пороге стояла коренастая тетка с пестрым платком на плечах и знатным феррестрийским носом, который выдавался вперед, что твой сапожище. Я хорошо разглядела ее лицо, озаренное светом от очага, пылающего внутри. Тетка цыкнула на лаявшего чуть поодаль пса, смерила меня взглядом и приподняла яркую темную бровь.
– Ва! Тахи, ты кого это притащил сюда? Не похоже на новую шлюху для твоего братца... – глаза у нее были острые, острее, чем мой кинжал. Она вонзила их в меня, словно хотела достать до самого нутра.
– Да это к Марку, – мой провожатый ответил растерянно, он явно робел перед носатой.
– К Марку, говоришь... – тетка повела языком за щекой, словно хотела достать кусок еды, застрявший между зубами. – Что эта вошка забыла в доме моего мужа? У нее молоко еще на губах не обсохло, дела с ним иметь! – она смерила меня взглядом всю с головы до ног и спросила с подозрением: – В фургоне чего у тебя?
– Ничего, – я спокойно вложила кинжал в ножны и посмотрела на носатую глазами, честными, как у Вереска. – Это мой дом. И чужим туда лучше не соваться – он заговоренный, можно и проклятье отхватить.
– Дерзкая какая, – тетка усмехнулась. – Что нам твои проклятья, милочка? Мы сами кого хошь проклянем. Ригге, ну-ка быстро проверь повозку!
К тому моменту возле каменного дома уже появились местные – пара мужиков, и кучка сопляков, которые так и норовили заглянуть в оконце фургона. Любопытные маленькие ублюдки...
Один из мужиков молча подошел к двери нашего дома на колесах и без лишних предисловий распахнул ее настежь. Сунув башку внутрь он постоял минуту, а потом закрыл створку обратно и подошел к носатой.
– Ничо интересного, Далин. Младенец и какой-то убогий недоросток. Хочешь получше ковырну чего у них там по рундукам припрятано?
Я почувствовала, как кровь прилила к ушам, а сердце забилось в пять раз быстрее.
– Не надо пока. Пусть сначала Марк с этой поговорит. Мало ли чего... Ну, пошли! – она властно качнула головой в сторону двери и скрылась там, не дожидаясь моего ответа.
Я задержала дыхание на пару мгновений – чтобы унять дрожь в руках и успокоить сердце.
А что, если Вереск был прав, когда уговаривал меня выбрать другой путь?
Что если я погублю нас всех?..
Нет! Думать о таком стоило прежде, но не теперь. Не обернувшись на фургон, я поднялась на крыльцо и шагнула в распахнутую дверь с петухом. Нужно было покончить с этим делом как можно быстрее. И бежать из проклятой Щели как можно дальше.
3
– Десять наперстков, – сказала я хмурому бородачу, что сидел за широким столом в большой комнате, занимавшей почти весь первый этаж дома, и ковырял ножом остаток мяса на кости. Видно было, что они тут недавно хорошо отужинали. – За десять золотых.
На другом конце стола трое сурового вида мужиков резались в тришу. Бранные слова так и сыпались. Еще двое сидели у очага и о чем-то тихо спорили. Совсем молодой парень, прихрамывая, собирал со стола посуду. Бородатый Марк отложил нож в сторону, откинулся спиной к стене и, скрестив ручищи на широкой груди, посмотрел на меня особенно пристально.
– А ведь я узнал тебя, девочка. Ты же Шуна. Дочка торгашки Ни. Верно? – Отпираться смысла не было, и я кивнула. Марк пожевал свои усы и вздохнул. – Померла мать?
– Да, – у меня не было ни малейшего желания говорить о прошлом. Настоящее заботило куда больше. – Ну так как? Идет?
– Идет, идет... – Марк покивал, но вставать и идти за товаром не спешил. – Что с ней случилось?
Ох, боги! Вот репей!
– Змея цапнула.
– Вот как... – хозяин дома снова пожевал свои усы и снова вздохнул. – Жаль. Хорошая была тетка... А ты, над полагать, решила пойти по ее стопам?
– Вроде того.
– Неразговорчивая ты стала, Шуна. А прежде-то бывало не заткнуть... – Марк поскреб бороду и задумался о чем-то. Время шло, я чувствовала, как его тетива натягивается во мне все туже. Что, если Рад разорется? А если деревенские мальчишки решат проверить Вереска на прочность и придумают какую-нибудь дрянь? А если это будут не мальчишки а взрослые? Ох, нет... Только бы никто не полез в фургон! Только бы Рад вел себя тихо... От мыслей о ребенке мои груди разом набухли молоком, да так быстро и полно, что рубаха под курткой вся намокла. Тонкие теплые струйки потекли до самых штанов. – Сколько тебе сейчас, а детка?
