Утренний туман обманчив, как призрак, лохматый воздух шаткий, лживый. Вот уж край поля лесной волной накатывает, где и вовсе не настигнуть волка. Отрок уж до крайности разогнал коня, лёг на его шею и взвил свистящий кнут. Но в тот же миг матёрый на полном скаку обернулся и ровно молнией ожёг раскосым взором!
Жеребчик споткнулся, припал на все четыре — всадника из седла будто ветром смело. Несколько саженей кувыркался, затем скользил по росистой траве, словно по водной глади. Когда вскочил на ноги, вновь услышал из тумана самодовольный, улетающий хохот.
А загнанный жеребец через голову опрокинулся и шею себе сломал, пока отрок бежал к нему — и дух из него вон!
Вернулся Кудреватый ни с чем, стыдобища, как опростоволосился. Но по уставу перед Сергием повинился, да и рассказал, как дело было. И про то, как хохот ему поблазнился, не утаил.
— Верно, не зверь — сила нечистая, — добавил смущённо. — Диавол в волчьем образе. Оглянулся, глазьями зелёными ожёг, конь у меня споткнулся на полном скаку!
Настоятель на сей раз внял, да только виду не подал. И ничего более с отроком обсуждать не стал, отправился в келью отшельника.
Искалеченному схимнику было на вид немного за полсотни лет от роду, но когда ещё в отрочестве будущий настоятель Троицкой пустыни встретил его в дубраве, Ослаб на вид таким же казался и называть себя велел старцем. Правда, тогда он был ещё не увеченный и ростом чуть ли не вдвое выше, в плечах сажень. Ослаб не просто коней любил, имел над ними власть беспредельную и чудотворную. Варфоломей, а Сергий в миру, когда–то такое имя носил, в отроческом возрасте отцовских лошадей искал. Все поля и леса прорыскал близ Радонежа–нет нигде. Думал уж, татары угнали, закручинился и домой пошёл, но богатырского вида старец этот на пути встретился. Ну и вы спросил об отроческом горе, а затем на холм указал:
—Вон твоя пропажа! Варфоломей глянул, и верно, отцовские кони пасутся! А мгновение назад ещё не было.
—Откуда же они взялись? — изумился. — Все окрестности обежал и озрел…
—Озрел, да не узрел…Гони лошадей домой и приходи завтра в дубраву. Очи открою и смотреть научу.
Так они и подружились. Это уж когда вдруг орядь старец ослабленным явился, иссох, извял, ссутулился и в чёрные одежды обрядился, будто бы схиму принял. И всюду ходил с посошками, на вид деревянными, лёгкими, чтоб равновесие держать. Но однажды игумен, желая помочь, хотел старцу посошки эти подать и едва от земли оторвал, настолько грузны оказались.
—Из чего же они выкованы, старче? — изумился.
—Из злата кованы, свинцом крыты.
—Зачем же эдакую тяжесть носить, коль сам немощен?
—Затем, чтоб по земле ходить, — как–то туманно отозвался Ослаб.
Отшельник ездить верхом не мог или не желал, но с некоторых пор в стойле, рядом с убогой избушкой, красного коня держали лично его обихаживал. Жеребец был велик статью, красив на загляденье, да нрава дикого, звериного, потому не объезженный. Старец когда–то укротил его, узду надел, поставил в стойло, от чужих глаз подальше, и сказал при этом:
—Кто выведет сего коня хоть задом, хоть передом, того и будет.
Келейку выстроили настолько тесную, что жеребцу никак не развернуться, пятиться же задом красный не мог, изъян у него таков обнаружился. Многие сметливые послухи, что с лошадьми управлялись, пробовали, да войти не могли, лягался зело.
Пришёл игумен к старцу и говорит:
—Волк повадился кобылиц красть. Не режет, не рвёт, ровно тать угоняет. И не сыщешь потом. Неведомо, как и сладить с лихоимцем.
Ослаб словно и не услышал, созерцая, как горит лучина на светце. Сергий подождал, зная его нрав, — ответа не дождался:
—Что посоветуешь, чудотворче?
—Сам искал? — не шелохнувшись, спросил старец. — Смотрел в поле?
—Сам не искал, — признался игумен. — И не смотрел, на послухов да араксов положился.
—А ведь я учил тебя, очи отворил… Все наши заблуждения от слепоты духовной. И опять умолк. Игумен ещё подождали добавил словами отрока:
—Похоже, не зверь это–сила нечистая. Оборотень. И словно пробудил отшельника.
—И суеверия от слепоты, — сурово отозвался он. — Нечистой силы на свете нет. Всякая сила на земле от Бога. И оборотней тоже нет, досужий вымысел… А вот конокрады сведомые бывают. Встречал в Дикополье таких. Нарядятся в волчью шкуру и промышляют. Отсюда ис казки про оборотней пошли.
—Да ведь, старче, худое утешение. Зверь ли он, человек ли — всяко разбойник! Задумчивый, немощный старец к посошкам своим было потянулся, встать хотел. Однако вдруг встрепенулся.
— А разбойный ли?.. Может, учёный? Или ражный?!
— Это какой — ражный? Пригожий, что ли?
— Такого пригожего не извести, покуда сам охоту не потеряет.
— Теперь и управы не сыскать?
— Искусить надобно, — поразмыслив, Ослаб кожаную котомку свою развязал. — Испытать. И след бы непременно живым взять. Давно ражных конокрадов не видывал. В этих краях так и вовсе их не бывало ещё… На–ка вот безделицу. Брось на волчьем следу.
И вынув тряпицу, развернул. Тут игумен засапожник узрел, старинный, с лезвием причудливым, как луна ущербная. И остёр — глазам смотреть больно, душа трепещет. А ещё диковинней рукоять! Вместо неё три кольца серебряных, искусно кованных, золотым узорочьем обвитых: просунуть пальцы, так и не поймёшь, то ли оружие в руке, то ли прикрасы. Да так ловко придумано и сделано! Сергий сам испытал засапожник в деснице и доволен остался: не снимая ножа, можно и меч держать, и копьё метнуть, и из лука стрелять ничуть не мешает!
— Кузнецам покажу! — восхитился. — Пусть откуют подобные! Да араксам раздам, нехай овладеют.
— Ты прежде зверя сего излови, — посоветовал старец. — Да поставь передо мной. И гляди, чтоб иноки не искалечили. Впрочем, коль в самом деле ражный, то ему ничем не навредишь…
Игумен вернулся в обитель, передал отроку наперстный нож, наказ старца, и что делать, научил. Да ещё спросил, приходилось ли ему или родителю слыхивать о ражных конокрадах, кто в шкуру волчью рядится.
Кудреватому было не до воспоминаний и рассуждений — ни быть ни жить ему стало, дай только оправдать отеческое учение ловчему ремеслу. Отрок лишь отрицательно головой помотал, прихватил с собой двух иноков с деревянными рогатками, сетями — и на пастбище. Там бросил засапожник на звериную тропу, сел в засаду, но разум сомнениями терзается. С какой стати матёрый на диковинный засапожник искусится? Коль зубаст и клыки опаснее ножика? Не человек же, чтоб с заманчивыми вещицами баловать.
Должно быть, чудит старец…
Сидят иноки, слушают ночь, зевота одолевает. Под утро притомились, задрёмывать стали, но тут кони встревожились, стряхнули морок. Ловцы сети распустили, рогатки изготовили и дышать не смеют. В сумерках серая тень мелькнула между кустов: безбоязненно идёт конокрад, только ноздрями воздух потягивает! Вроде бы учуять должен людей, ан нет! Встал перед ножиком и, словно перед соперником, задними лапами землю взгрёб, ощерился, заворчал. Прав был старец, искусился разбойник при виде наперстного засапожника! Что уж там зверю мерещится, не суть, главное, прежнюю осторожность и хитрость напрочь утратил!
