Оборотня сожгли еще до того, как одно солнце на небе сменило другое. Он умер до пересвета – и, значит, восходящий Четтан его не исцелит.
Теперь он мертв. Мертв навсегда.
Глава первая.
Четтан, день первый.
Я никогда не видела синего солнца.
Говорят, это дивно прекрасное зрелище – синий восход. Небо еще тлеет багровым жаром, закат красного дня последними каплями крови стекает за горизонт, и вдруг… Ослепительная вспышка! Из-за восточного края небес выхлестывает первый синий луч. Еще один! Еще! Темно-голубое зарево всползает на небосклон, а следом величественно выкатывается Меар. И начинается синий день.
Так описал мне однажды появление синего солнца Унди Мышатник. Надо было заодно спросить его про красный восход, было бы с чем сравнить. А то ведь набрехал, небось, старый Унди – да упокоит Тьма его нетрезвую душу. Ну не может синее утро так уж отличаться от красного.
А красное что? Розовеет себе потихоньку небо над крышами, потом в комнате вдруг становится немного светлее. А потом – уж и вовсе светло, и сразу видно, какая наша конура грязная, и сколько в ней ненужного хлама. Плюнуть хочется. Вот тебе и весь восход.
Вообще-то такие, как я, долго не живут, так что и Четтана, красного солнца, толком разглядеть не успевают. На вторые или, скажем, третьи сутки после рождения приходят Чистые братья и уносят поганое отродье. А то и прямо на месте кончают младенца. Бывает, что и роженицу тоже – если она сдуру сопротивляется.
Вот не знаю, защищала бы меня мать, или нет. Я про нее вообще мало что знаю. Когда я подросла настолько, чтобы поинтересоваться ее судьбой, в шайке Беша уже толком и не помнили, куда она делась. Третий круг моей жизни выдался на редкость засушливый и голодный. В синий урожай почти ничего с полей не собрали. То ли померла моя мать, не дождавшись красного урожая, то ли продали ее северянам за жратву вместе с другими лишними женщинами. Она вообще-то совсем молодая была – моложе, чем я сейчас. Унди говорил, невзрачная такая белобрысая девчоночка, и вспомнить-то нечего. Ну и ладно. Она, если до сих пор жива, тоже, наверное, обо мне и не вспоминает.
Надо полагать, был у меня и отец. Беш сначала думал, что это кто-то из своих – может, даже он сам. Но таких огненно-рыжих, как я, в шайке ни одного нет. Значит, кто-то из заезжих гостей подарок оставил. В наших краях рыжих вообще мало. Если девчонка рыжая, считается, что счастья ей в жизни не будет – ни ей, ни ее семье. Ну, я-то не человек, эта примета меня как раз не касается.
Что же до счастья… Замнем, а?
То, что я осталась жить, целиком и полностью заслуга Беша. Или вина – это как посмотреть. Беш, которого в шайке за глаза называли Душегубом, а в лицо величали не иначе, как Хозяином, с первого же синего дня моей жизни стал мне мамочкой, папочкой и доброй динной в одном лице.
Я думаю, в этот день все началось с того, что закричали женщины. Женщины у Беша вместо сторожевых шавок. Сразу поднимут вой, если что-то стряслось…
…В полутемной комнате, где запах немытых тел смешивался со стойкой вонью дешевого самогона и курительной травы, заплакал младенец. Одна из женщин, спавших на куче тряпья в углу, что-то промычала во сне и пихнула соседку в бок. Та беспокойно зашевелилась, но продолжала спать.
Свет синего дня просачивался в комнату через щели в скособоченных ставнях. Младенец заплакал громче и заворочался в колыбели, подвешенной к балке низкого потолка.
– А, чтоб тебя Тьма забрала! – послышалось из дальнего угла.
Кряхтя и охая, встала со своей лежанки старая повариха Фонья – единственная женщина в шайке, которую звали по имени, а не «эй, ты!» В синем полумраке старуха подошла к столу, взяла какую-то тряпку, окунула ее в кружку с недопитым пивом. Младенец заскулил и захныкал с подвыванием.
– Сучки ленивые, – пробурчала Фонья, глядя на спящих женщин.
Отжимая тряпицу, она шагнула к колыбели и, не глядя, сунула пропитанный пивом жгут ребенку в лицо.
Острые зубки впились старухе в ладонь.
Фонья от неожиданности даже не заорала. Она коротко, полузадушенно ойкнула, отдернула руку и склонилась над колыбелью.
Выпроставшись из старой юбки, которая должна была служить младенцу пеленками, в колыбели лежал новорожденный котенок карсы. Рыжая шерстка была влажной, крошечные ушки плотно прижаты к голове. Как известно, кошки рождаются слепыми, но зубастыми – и маленькая карса не была исключением. Веки детеныша были плотно сомкнуты, зато в розовой пасти виднелись мелкие и острые зубки. Наверное, взрослая самка карсы сочла бы малышку очаровательной.
Старая Фонья громко икнула и выпучила глаза.
На шее звереныша болтался деревянный оберег, призванный сохранить дитя от оборотней.
Звереныш снова заскулил, разевая крошечную пасть и поводя мордочкой в разные стороны. Его плач и впрямь легко было спутать с криками человеческого младенца – тем более, что причина была одна и та же. Ребенок хотел есть.
Кто-то из женщин завозился в углу:
– Что ты там стоишь, дура старая? Дай ей воды!
Фонья закричала. Это был вопль ужаса – животный вопль без слов.
Испуганный младенец тут же ответно завыл в полный голос.
Женщина в два прыжка оказалась рядом, заглянула в колыбельку и завизжала пронзительно:
– А-а! Оборотень! Спасите! Оборотень!
Тут уж проснулись и заголосили все остальные.
Когда хлопнула дверь и на пороге возник Хозяин, женщины даже не сразу его заметили. Небрежно отвешивая тем, кто подвернулся под руку, пощечины и подзатыльники, Хозяин пересек комнату и одним рывком сорвал ставню с петель. Свет Меара хлынул в комнату, словно призрачный голубой ливень.
– Тихо, – сказал Хозяин. – В чем дело?
Женщины молча расступились, открывая взгляду Хозяина колыбель. Лишь одна из них, худая и белобрысая, чуть помедлила, прежде чем шагнуть в сторону.
Хозяин пошарил в колыбели и извлек рыжий попискивающий комочек. Он долго смотрел на маленькую карсу, покачивая ее на ладонях – словно взвешивал покупку. Потом поднял голову и обвел женщин тяжелым взглядом.
– Кто на стороне вякнет – нос отрежу. Мне нужен этот зверь! Понятно?
Женщины молчали.
Хозяин кивнул белобрысой:
– Твое?
Не дожидаясь ответа, сунул детеныша ей в руки и пошел прочь. Уже на пороге Хозяин обернулся, бросил через плечо:
– Фонья! Корми девку, как трех мужиков. Зверю нужно молоко…
Он хлопнул дверью, и закончил фразу, разговаривая уже сам с собой:
– …пока я не приучил его к мясу.
Беш Душегуб всегда знал, что делает. Иначе не быть бы ему столько кругов главарем.
Всем известно, что карсу приручить невозможно.
