но чудовищная до ужаса.
— …ма, — пролепетал он, обозревая невероятное, еще более невероятное, чем предыдущее.
— Узнал, сынок? — так участливо прошептало ему это, что Фома затрепетал.
Перед ним из нехорошо бурлящего желто-зеленого тумана, с дурным запахом формалина, серы и гниющей капусты, появлялось лицо. Не лицо даже, а видение лица, сияющее и жуткое какой-то предельной красотой и, одновременно, простотой, той, что недостижима.
— Узнал, — просипел он, теряя голос.
Он действительно узнал Маманю Конец Всему или, как её еще называли, Маманю Твою Мать, хотя никогда раньше не видел, её все узнают! Неужели всё, приехал, мелькнуло в голове.
— Вижу, что узнал!.. — Чудовище (оно было так прекрасно, что казалось монстром) разулыбалось, засияло.
Фома в ответ — тоже, все-таки женщина, говорят.
— Как не узнать, твою мать! — промямлил он, трудно обретая дар речи, как будто развязывая тугой узелок языка.
Лицо Мамани неуловимо и постоянно менялось, за несколько мгновений проходя все стадии от ребенка до дряхлой старухи, и от красавицы до чудовища.
— Ну и кто ты? — вроде бы ласково спросила она, но он почувствовал мощь вопроса, готовую сбить, смять, раздавить его.
— Я, собственно, направо, а тут… — Попробовал он объяснить.
— Поздно, дитятко греха, ты — мой, я — лево… твой любимый поворот. Так кто же ты?..
Лицо засияло так нестерпимо, что Фома опустил глаза и увидел номерок на ноге — 7991.60.10
— Это кто уже номерок-то на ногу прицепил, а? — возмутился он, и укоризненно покачал головой. — Торопитесь, Мамаша!..
Потом деловито поинтересовался:
— Ну и что теперь? Как жить-то будем, если ты такая левая?
— Размечтался — жить! — с отвращением поморщилась старуха-красавица. — С жизнью у тебя все закончено, жить больше не будешь, будешь тянуть.
— Тянуть? — удивился Фома. — Чего тянуть — резину? жребий?
— Жребий ты уже вытянул, а вот насчет резины угадал. У нас здесь, милок, не живут, как ты понимаешь, а тянут. Вот так вот тянем, тянем, тянем, тянем…
Старуху словно заело и она забирала тоном все выше и выше, меняя с захлебом регистры своей фистулы. Фома попробовал подтянуть сиплым волчьим тенорком, сбился и сбил Маманю.
— Тьфу ты, пропасть! — раздраженно плюнула она. — Такую песню испортил!
— Так вы чего, песню здесь тянете? — обрадовался Фома. — Так я научусь, подтяну! У меня голос хороший, громкий, вы только скажите!
— Нет, песни тяну я, а ты будешь тянуть лямку!
С этими словами она вручила Фоме что-то вроде длинных вожжей из очень мягкой, словно лайковой, кожи и ловко захлестнула их вокруг его правого запястья.
— Тяни, жмурёнышь!
— И чего? — не понял Фома.
— А ничего! Тяни себе, чтобы она тебя не утянула!..
Издевательский хохот превращал лицо из жуткого в прекрасное с тошнотворной скоростью, как в калейдоскопе. Невозможно было смотреть без содрогания, как на твоих глазах опадают и вялятся щеки и стремительно выцветают глаза. На вопрос Фомы, куда утянет, Маманя пожала исполинскими плечами, мол, оттуда не возвращаются, и плавно отплыла в сторону.
Он увидел огромный колодец в форме неправильного кратера или воронки, с невысокими, до колен, неровнобетонными краями. Вожжи натянулись и потащили Фому к колодцу, в глубине которого они и пропадали. Он послушно пошел…
Вокруг колодца суетливо копошились несколько голых фигур, с вытаращенными глазами. Изможденные, они пытались отойти, отползти от страшного отверстия подальше, но вожжи этого не позволяли. Вместе с клубами горячего черно-зеленого смрада из жерла колодца время от времени выбрасывались бледно-синие языки пламени, жадно облизывая неумолимо приближающихся, вернее, притягиваемых — этакая своеобразная коптильня. Бедняги жалобно поскуливали, но не кричали, экономя силы на отползание, хотя силы были явно не равны, да и сами вожжи у них были несравнимо короче, чем у Фомы. И вот уже один из них подскочил, как-то нелепо и смешно взбрыкнул ногами в воздухе и, жестоко ударившись об острые края колодца, был унесен неведомой силой в глубину дымящегося кратера. Жуткий крик разорвал пространство. Оставшиеся тоже дико закричали, стараясь отползти от страшной дыры. И поначалу это им удавалось.
Это была картина в духе кроткого безумца Босха или самого Данте, прошедшего земную жизнь наполовину и ставшего от этого немного мизантропом: смрад, копоть, огонь, грязные и голые люди, из последних сил ползущие в серой вонючей жиже от колодца и вопящие о пощаде квадратными ртами, — все это, действительно, напоминало мстительный ад Алигьери. Но жуткий крик из кратера перекрывал все и придавал сил оставшимся. Разбрызгивая кровь, пот и сопли, они отчаянно рвались в разные стороны, прочь от дыры колодца, скользя и падая, как дурная аллегория адовых мук.
Фома был разочарован.
— А я думал, тут у вас суд — страшный, но справедливый или хотя бы конкурс на вакантное место! — попенял он Мамане. — А вы на полном серьезе Данте применяете: огонь, боль, унижения!..
Смерть в такой безобразной обстановке не устраивала его, хотелось чего-то более легкого, возвышенного, хотя он и не был рафинированным эстетом.
— Нехорошо как-то, некрасиво! Вы что совсем греков не читали, Маманя, только обиженного флорентийца? Есть такие прекрасные образцы елисейских полей…
— Да, конечно, размечтался! — перебила его Маманя. — Сельких полей! Греков! А гренков не хошь, поджаренных из твоих полужопиц? Конкурс захотел?.. Вот те конкурс!
Она показала на абитуриентов смерти вокруг колодца…
— Мистер Жмурик сезона чумы!
Маманя захохотала. Она не была уже ни красавицей, ни чудовищем, просто сутяжная, базарная баба — подруга вора, и пахло от нее сивухой и поножовщиной.
— Суд ему подавай?! — уже несло ее. — Аблокатов! Присяжных! Вот твои пристяжные! — дернула она натянутые вожжи, и те загудели, а Маманя снова захохотала, весьма довольная своей шуткой.
Фома понял, что и здесь его обманули, изнанка смерти была неприглядна, безотрадна и совершенно безвкусна, а живописец ее оказался маленьким, пошлым и злобным существом.
— Кому это я
