Генри Олди - Герой должен быть один

По-моему, именно здесь век ХХ-й и начинает выпирать сквозь античные декорации. Слишком знакомо: не смей говорить, не смей молчать… И семья в заложниках — тоже очень знакомо.

И все-таки игра начинает идти не по правилам. Потому что детей вдруг родилось двое, и Тартар не прочь пойти на «генетические эксперименты»; но главное — человек, как выясняется, не просто злая бесхвостая обезьяна. Хомо сапиенс Амфитрион не сломался. И это, пожалуй, главное, о чем говорит роман. Человек плох и слаб, но он — человек. Он может быть жертвой, но между жертвой и палачом неизбежна страшная, воистину смертельная зависимость (и снова век ХХ-й, снова тени — Набоков, Кафка!). Амфитрион живой — опасен, мертвый — еще опаснее, а возвращенный из ада (есть все же незаменимые, даже для олимпийских штукарей!) — опаснее в десять раз. Алкид и Ификл, его сыновья, действительно становятся Молниями, и разят «неразумных гигантов», обеспечивая Олимпу очередную передышку во вселенских разборках. Но молния — это уже из арсенала самих богов, она разит не только смертных, но и бессмертных. Эксперимент Зевса Кроновича Громовержца (он же — Младший) удался, но дал некоторые побочные эффекты. В числе их самый очевидный — живые Молнии поражают богов. А если без словесных красот, то обыкновенные ребята из глухой провинции вполне могут расколоть череп любому зазнавшемуся божку, привыкшему вдыхать аромат «обильных туков». Условие одно — не бояться и не считать врага бессмертным. Но здесь-то небожители сами загоняют себя в безысходный тупик. «Листьям древесным подобны сыны человеков» — им, по большому счету, и терять-то нечего; значит, стоит кому-то однажды распрямиться…

Конечно, отдельно взятый Громовержец сильнее отдельно взятого хомо сапиенс. Можно предательски (в лоб — уже опасно) покончить с сыновьями Амфитриона, можно устроить резню всех потенциальных Молний, залив их кровью берега Скамандра, можно топить, сжигать, стрелять из-за угла. «Гром победы раздавайся!» Только храбрый Зевс не спешит веселиться. Вместо триумфа — карантин. Между Олимпом и Землей вырастает железный занавес, и даже вездесущий Гермий, пра-пра-пра и так далее Штирлица, пробирается на «явку» с осторожностью, достойной истинного подпольщика.

Опять родное! И Парад Победы провели, и стяги к подножию кинули, а оно вот как обернулось! Поистине век-волкодав кидается на плечи! Где уж удивляться финалу, когда все тот же подземный Аид вместе с любимым племяшем горько сетуют на неблагодарных сапиенсов, которые посмеиваются — уже не в кулак, а по-голливудски — над «богоравными». Ох, где-то мы это уже слышали! И в средствах массовой информации уважать перестали, и в собственном хозяйстве порядку нет — границы без виз пересекают, по душам со следователем говорить не хотят…

Значит, книга все-таки о веке ХХ-м?! Нет, она о славном и по-своему красивом предгомеровском мифе с его простодушными нравами, наивными проблемами и цитатами из еще не спетой «Иллиады». Но и о нас с вами, поскольку люди остаются людьми — и в веке ХХ-м, и в веке ХIII-м до нашей эры, и даже в «зоне» доброго дядюшки Аида. Небесные генетики могут сотворить себе бога-Геракла, над которым потешались целые поколения греческих сатириков, но молчаливые тени сыновей Амфитриона-Изгнанника по-прежнему стоят на границе Миров — ничего не забывшие и не простившие.

Интересно, а что писал о Геракле златоуст-Цицерон? Признаться, ничего особенного. Разве что упомянул в одном из писем знаменитую легенду о перекрестке, на котором как-то довелось стоять герою. Две дороги: одна — легкая и бесполезная, другая — трудная, но ведущая к подвигам.

Наивный человек, Марк Туллий!

Тьма.

Вязкая, плотная тьма с мерцающими отсветами где-то там, на самом краю, в удушливой сырости здешнего воздуха — приторно-теплого и в то же время вызывающего озноб.

Багровые сполохи.

Кажется, что совсем рядом, рукой подать, проступают очертания то ли замшелой стены, то ли утеса… нет, это только иллюзия, тьма надежно хранит свои тайны от непосвященных…

Впрочем, от посвященных она хранит свои тайны не менее надежно, обманывая глупцов видимостью прозрения.

Гул.

Далекий подземный гул — словно дыхание спящего исполина, словно ропот гигантского сердца, словно безнадежный и бесконечный стон мириадов теней во мгле Эреба…

Ровный шелест волн. Да, это он. Это катит черные воды река, которой клянутся боги, — вечная река, незримая и неотвратимая, без конца и начала; и по берегам ее качаются бледные венчики асфодела.

Тьма.

Сполохи.

Знобящая духота.

Рокот воды.

Все.

— Мы пришли, Средний. Садись. Дальше идти необязательно — нет ушей, способных подслушать нас здесь.

Что-то заворочалось во мраке, и земля содрогнулась.

— Ну и место ты выбрал, Старший…

— Выбирал не я. Выбирал ты. Ты и Младший. Я взял то, что осталось. И, кроме того, ты знаешь более безопасное место? Я — нет.

— Ты прав, брат. Перейдем к делу — мне уже не терпится уйти отсюда.

— Многим не терпится. Но — терпят.

— Я — не многие, Старший. И я не люблю двусмысленностей. Поэтому скажи прямо, без обиняков — тебе известен последний замысел Младшего?

— А ты как думаешь?

— Ты опять прав. Иногда это раздражает… Конечно, тебе все известно. Но ты подумал, к чему это может привести?

— Мне частенько приходится думать, Средний, — обстановка располагает…

Лица говорившего (если, конечно, у него есть лицо) не видно, но тон ответа не оставляет сомнений в том, что Старший сейчас саркастически усмехается.