А еще ей придется расстаться с закадычным другом Томи: а ведь они всегда скакали бок о бок с тех самых пор, как еще детьми вместе постигали искусство охоты и слали вдогонку дичи острые, быстрые, легкие стрелы. Вечерами у костра они жались друг к дружке, стараясь согреться, но ведь и Томи уже исполнилось четырнадцать зим, так что и ему предстоит уезжать из племени на долгие месяцы вместе с другими юношами — покупать жеребят, продавать коней. Слава богам, что Исатис останется с ней!
С самого своего рождения Исатис принадлежала Мирине и только ей. Однажды холодным весенним утром Мирина забрела в сторону от шатров — ей в ту пору только пять зим исполнилось — и увидела отца: тот озабоченно склонился над своей любимой кобылой по кличке Полночь. Кобыла была в тягости, последние дни дохаживала, а теперь вот ушла от табуна подальше и прилегла под тенистой оливой в дальнем конце лагеря.
Полночь лежала совсем неподвижно, на губах ее выступила пена. Высунутый язык посерел, раздутый живот увлажнился холодным потом. Мирина, даром, что еще совсем дитя, сразу поняла: с кобылой что-то не так.
Отец в отчаянии обернулся к девочке: до взрослых-то было не докричаться. «Держись-ка, — велел он, вкладывая в детские ручки тонкую черную ножонку, что высовывалась из туго растянутого отверстия между могучими бедрами Полночи. — Держи крепче и тяни — но только осторожно».
Сама еще кроха, Мирина взялась за ножку с миниатюрным, безупречной формы копытцем и потянула на себя, как велел отец, Абен же между тем пытался высвободить жеребенка, что с таким трудом рождался на свет. И вдруг махонькое, наполовину покрытое влажной пленочкой, но совсем настоящее тонконогое существо выскользнуло в руки девочки.
— Молодец, дочка! — похвалил ее отец. — Если жеребенок выживет — он твой.
И жеребенок, и Полночь выжили, и Мирина с тех пор нарадоваться не могла на иссиня-черную кобылку. А вот теперь Исатис девятый год пошел, но девушка по-прежнему предпочитала свою любимицу всем прочим лошадям.
* * *
С утра мазагарди снялись с лагеря, весь день скакали, не останавливаясь, и уже в густых сумерках, когда в небесах зажглась вечерняя звезда, вновь разбили лагерь у темно-синих вод озера Кус.
А на следующий день Мирина уже сидела перед входом в шатер в ярком свете полуденного солнца, стараясь не шевелиться, в то время как Хати накалывала ей на коже рисунок острой костяной иголкой.
— Не чешись! — резко одернула Гюль, шлепая дочь по руке, едва та потянулась к серебряному кольцу в носу, что вставили семью днями раньше.
— Зудит, точно скорпионий укус, — пожаловалась Мирина, — а теперь еще и это…
— Сиди смирно! И глаза закрой! — предостерегла Хати. — Чем больше ерзаешь, тем больнее будет! Зажмурься… и представь себя животным!
Мирина крепко зажмурилась, затем медленно расправила плечи, стараясь расслабить сведенные мускулы и вообразить себя каким-нибудь зверем. Надо убедить себя, будто она неспешно ползет себе сквозь траву на животе, скользя из стороны в сторону, а теплый ветерок задувает ей в глаза. Глядишь, и получится — если и впрямь расслабиться, отрешиться от мыслей и отослать их далеко прочь от острых уколов иглы.
По части рисования картинок на теле Хати не знала себе равных: работала она споро, втирала сажу, смешанную с соками трав, в наколотую кожу — и проступал четкий рисунок, штрих за штрихом. Всех юных девушек, предназначенных в Лунные Всадницы, украшали такими татуировками: трудиться над ними начинали, едва девочке исполнялось восемь лет от роду. Последние пять лет Хати каждую весну добавляла к стремительно растущей коллекции Мирины очередную картинку. На каждой ступне красовался застывший в прыжке иссиня-черный олень с витыми рогами: он одаривал девушку звериной гибкостью и грацией. По плечам дождем струились цветы и листья, спускаясь на предплечья: они символизировали живую силу растения. На скулах было вытатуировано по острому наконечнику стрелы, говорящему о скрытой силе — предостережение тому, кто непрошеным подойдет слишком близко. Щеки и предплечья самой Хати украшали скорпионы, хотя краски давно поблекли и с трудом просматривались под морщинами. На щеках у Гюль цвели розы, в честь которых она и получила свое имя: нежный символ замечательно подходил к ее мягкому, ласковому нраву.
А теперь вот, в этот теплый солнечный день, Мирину украшали последней и самой важной из татуировок: на правом предплечье постепенно возникал ее собственный избранный символ.
— Почти готово, — успокоила Гюль, заглядывая матери через плечо. — Пойду схожу за молоком. Знак подобран в самый раз: вылитая ты, Мирина.
Наконец Хати отложила иголку и приняла из рук Гюль небольшую чашу с драгоценным кобыльим молоком, смешанным с медом. Благоговейно отлила немного на землю, в жертву богам, и передала чашу Мирине.
По-прежнему не открывая глаз, Мирина с облегчением отхлебнула теплый, пряный напиток. Острая боль осталась в прошлом, татуировка обрела форму.
Чашу у девушки забрали, и Гюль с Хати, одна за другой, брали покрасневшую ладошку Мирины, ласково целовали ее и прикладывали к щекам.
— Пусть магия знаков одарит тебя силой и грацией самих образов, — шептали они.
— Открой глаза, — приказала Хати.
Мирина опасливо открыла глаза, скользнула взглядом по руке. Кожа покраснела и припухла, но рисунок просматривался ясно и четко. Вниз по ее предплечью, извиваясь, ползла змея: изукрашенная головка покоилась на большом пальце девушки, а изогнутый хвост доходил до локтя.
— Спасибо, бабушка, — тихо проговорила Мирина. — Думается, это и вправду я!
Внезапно Гюль затаила дыхание и указала куда-то за их спины, на груду камней.
— Что такое? — не поняла Хати.
Гюль, разом утратив дар речи, по-прежнему указывала пальцем в ту сторону.
Мирина обернулась к камням — ах, вот в чем дело! Крохотная золотисто-коричневая гадюка, извиваясь, выползла на солнце — и скользнула к самым ее ногам.
Все три женщины на мгновение застыли недвижно, затем Хати молниеносно схватила палку и занесла ее над головой.
— Не бей! — шепнула Мирина. — Она не причинит мне вреда.
Змейка замерла, изогнувшись, приподнялась над землей, поглядела прямо в глаза Мирине, затем грациозно пригнула головку — и повернула прочь.
Рассмеявшись, Хати опустила палку.
— Да нет, конечно же, тебя-то она не тронет! Другое дело, посчитает ли она нас за друзей юной сестрицы-змеи?
Неуловимо-текучим движением гадюка скрылась в тени камней.
Гюль облегченно выдохнула.
— Это знамение? Да наверняка! Вот только что оно значит?
