К сожалению, из-за ненавистной жары и просто плохого настроения, путник совершенно не обращал внимания ни на окружающие его красоты, бережно показываемые ему природой; ни даже на стреляющих глазками молодых барышень с корзинками клюквы, полностью погрузившись в свои мысли. Мысли эти, к слову говоря, радовали своей непроглядной тоскливостью и сгущающимся мраком.
— Ночь — день,
Бабочки крылья…
Звонкий голосок выводил незамысловатую мелодию.
Ездец повертел головой в поисках источника миловидной песенки, без зазрения совести прервавшего его размышления, но, судя по всему, голос раздавался прямо из леса.
Разумеется, дело обычное, когда в лесу кто-то поет, но отчего-то показалось путнику, что если он не направит коня прямо сейчас в лес, то случится что-то непоправимое. Руки, будто и не по воле хозяина, сами тронули поводья и направили коня по едва заметной тропе, давно уже заросшей травой и полевыми цветами.
— И что там такое творится? — себе под нос пробормотал Дарен.
Честно говоря, коню было абсолютно все равно, что творится в лесу. И лишь одно обстоятельство очень его огорчало: ездец не дал обгрызть так приглянувшийся ему кустик. Броний, снова извернувшись, флегматично покосился на хозяина: мол, оно тебе надо, а? Но путник был непреклонен.
— Это что же, ты мне предлагаешь еще и уговаривать тебя? — ездец приподнял брови. — Слушай, лошадка, это уже ни в какие ворота не лезет!
Конь обиженно застриг ушами: "Какая я тебе лошадка, двуногий?", но подчинился, хоть и без большой охоты.
На небольшой поляне, прижавшись к дереву стояла девчушка-подросток лет пятнадцати от роду, и громко напевала простой мотив. Короткие золотистые волосы растрепались, веснушчатое лицо с яркими голубыми глазами девочка подняла к безоблачному небу.
— Эй! — ездец окликнул ее. — Ты не заблудилась?
Девочка повернула к нему голову и пошевелила рукой, на которой сидело несколько разноцветных бабочек, немного дурных от осеннего тепла. Насекомые деловито прохаживались вдоль кистей рук, важно помахивая крыльями, забавно тыкали хоботками в веревку…
— Дьябол в корзине. — мрачно пробормотал путник, спешиваясь. — Что здесь произошло?
— У тебя есть имя? — вместо ответа ребенок весело улыбнулся: девочку будто и вовсе не волновало то, что она привязана к дереву.
Мерцернарий приподнял одну бровь, перерезая кинжалом веревки, стягивающие детские запястья. Бабочки, спугнутые им, встревожено вспорхнули и закружились над головой девочки.
— Естественно, у меня есть имя. — он присел перед ней на корточки. — У каждого есть имя. Меня зовут Дарен, а тебя?
— Дарен-подарен! — рассмеялась девочка и, не придав значения вопросу путника, продолжила: — А ты любишь бабочек, Дарен?
— Бабочек? — он посмотрел на разноцветные лепестки-крылья: раньше войник никогда не задумывался об этом. — Наверное, нет. Они — символ непостоянства…
— Верно. — блеснула голубыми глазами девочка. — Но они всегда приносят с собой на крыльях лето, легкой серебристой пыльцой покрывая мир. Если все бабочки умрут… — она сжала кулачок, а потом медленно разжала пальцы: на ладони лежал мертвый махаон. — То лето никогда не наступит, но… — бабочка зашевелила усиками, и путник с удивлением проследил за тем, как она, описав круг над головой ребенка, села ему на плечо. — Пока над миром летают бабочки, лето не закончится.
Он кривовато улыбнулся — видно, с непривычки. Странный ребенок… Хотя, ребенком девочку назвать было трудно. Она была небольшого роста — едва Дарену до середины груди доставала, — угловатая, тощая, как заморыш, и не видно еще тех частей тела, что отделяют девочку от девушки… Не это главное. Ее взгляд — вот что заставило Дара отмерить ей чуть больше лет, чем на сколько она выглядела.
Он склонил голову набок:
— Откуда такие мысли?
— Мысли? А откуда берутся все мысли?
Путник немного смутился и, не желая вызывать своими ответами еще больше вопросов, решительно поднялся на ноги, но внезапно нахмурился:
— Дом-то у тебя есть, чудо заморское?
— Не знаю. — девчушка пожала маленькими плечиками. — Смотря, что ты считаешь домом…
— Ну, хорошо. — он начинал сердиться: пустая болтовня всегда раздражала его. — Я тебя отвезу в ближайшее селение, а там уж пусть весничане разбираются.
Девочка не высказала никаких возражений, и Дарен решительно подсадил ребенка на Броньку и лихо запрыгнул сзади. Конь, меланхолично жующий траву, недовольно поводил боками, пытаясь избавиться от лишней ноши, но ездец был непреклонен.
— Броня, давай, милый. Переставляй ножки.
Если бы конь был человеком, то глубоко бы вздохнул и послал бы назойливого хозяина на дьяболовы пашни. Но он был всего лишь конем, а потому ограничился мрачным пофыркиванием и пошел дальше, выходя обратно на тракт.
Девочка мгновенно ухватила его за гриву и усердно стала заплетать ее в косички. И чем дальше, тем больше Бронино сердце стало оттаивать: ему нравился эдакий нестандартный массаж. Конь даже стал похрюкивать от удовольствия (ездец уже не раз удивлялся вслух: мол, лошадь, а хрюкает, как свин), а затем и вовсе коварно замедлил шаг, дабы продлить приятные ощущения. Дарен снова задумался о нелегкой судьбе, а потому не заметил мести любимой животинки.
Черные волосы чуть выше плеч давно засалились и упорно (дьябол бы их побрал!) лезли в глаза, игнорируя кожаный ремешок на лбу, перетягивающий их. Мерцернарий уже больше пяти оборотов пробыл в седле, и это не могло не сказываться на его как внешнем, так и внутреннем состоянии. Волчья срочность! Ездец был уверен, что новый инцидент на границе Заросского кральства и Акиремского княжества был вызван очередным пьяным дебошем пограничных войск одной из сторон, в результате которого кто-то оказался в простреливаемой зоне и… В общем, как всегда, да только последствия оказались тяжелее, чем раньше. В результате спланированной (инсценированной, случайной) перестрелки погиб кварт-велитель, приходившийся дальним родственником самому князю Акиремы. Правящие верхи раздули скандал до полного безобразия и объявили его политическим со всеми вытекающими оттуда последствиями. Стрелявший в несчастного пьяного кварт-велителя был сделан личным врагом его Светлости и приговорен к казни. Акирема потребовала выдачи государственного преступника, но Заросея, осенив себя Оаровым знамением, отказалась брать на душу грех… Моя хата с краю — ничего не знаю. Но, пока бедолагу не нашли, на границе царила такая напряженность, что впору было искриться воздуху. А царственное дурачье отворачивало носы от мирных переговоров, не замечая скопления черни над их головами: давно точившее на Зоросею с Акиремой зуб Обьединение Трех уже потирало потненькие ладошки в предвкушении нападения и последующего за ним сладкого куска…
