Санта-Тереза — это не только монастырь, но еще и сиротский приют для девочек. Я теперь самая старшая из тридцати семи — вот уже шесть месяцев, с тех пор, как ушла последняя девушка, которой исполнилось восемнадцать лет. В восемнадцать мы все должны делать выбор: уйти или остаться и жить в лоне церкви. Из тех, кто достиг восемнадцати лет, ни одна здесь не осталась. Я их не виню. До дня рождения, которое мы с Аделиной придумали, когда оказались здесь, осталось меньше пяти месяцев, и тогда мне тоже будет восемнадцать. Как и все другие, я планирую непременно покинуть это узилище — и неважно, пойдет Аделина со мной или нет. Трудно вообразить, что она пойдет.
Монастырь был построен целиком из камня в 1510 году и слишком велик для тех немногих, кто здесь живет. Большинство комнат пустует, а те, что нет, пронизаны земляной сыростью, и наши голоса эхом отдаются от потолка. Монастырь стоит на вершине самого высокого холма и нависает над деревней, которая носит то же имя и приютилась глубоко в горах Пикос де Еуропа на севере Испании. Деревня, как и монастырь, выстроена из камня, и многие дома сливаются с горными склонами. Когда идешь по главной деревенской улице Калле Принсипаль, невольно видишь всю ветхость и заброшенность этого места. Словно оно было забыто во времени, и проходящие века подернули все мшистыми зелеными и коричневыми тенями, а воздух наполнился запахом плесени.
Вот уже пять лет, как я умоляю Аделину покинуть монастырь и передвигаться с места на место, как нам и было велено. «Скоро ко мне начнут приходить мои Наследия, и я не хочу, чтобы они появлялись, когда вокруг все эти девушки и монахини», — говорила я. Она отказывалась и цитировала испанскую Библию в переводе Рейны-Валеры, где сказано, что ради спасения мы должны сидеть смирно. С тех пор я каждый год ее упрашиваю, и каждый год она смотрит на меня пустыми глазами и отговаривает разными религиозными цитатами. Но я знаю, что мое спасение не здесь.
За монастырскими воротами на пологом склоне холма я вижу тусклые огни. Посреди этой пурги они кажутся движущимися нимбами. Хотя я не слышу музыки ни из одной из двух таверн, я уверена, что они заполнены людьми. Помимо них, в деревне есть ресторан, кафе, рынок, винный погребок и разные торговые лотки, которые почти каждый день выстраиваются вдоль Калле Принсипаль по утрам и днем. У подножия холма, на южной окраине деревни, стоит кирпичная школа, в которую мы все ходим.
Когда звонит колокол, я тут же отворачиваюсь от окна: остается пять минут до молитвы, а потом сразу отход ко сну. Меня охватывает паника. Я должна узнать, нет ли чего-то нового. Может быть, Джона схватили. Может быть, полицейские нашли в разрушенной школе что-то еще, что сначала проглядели. Даже если нет совсем ничего нового, мне все равно надо знать. Иначе я не усну.
Я тяжелым взглядом смотрю на Габриэлу Гарсия — если коротко, то Габби, — которая сидит за одним из компьютеров. Габби шестнадцать лет, и она очень хорошенькая со своими длинными темными волосами и карими глазами. И когда она не в монастыре, она всегда одевается, как потаскуха, в тесные блузки, которые выставляют напоказ ее пупок с пирсингом. Каждое утро она надевает что-то свободное и мешковатое, но в ту же секунду, как сестры теряют нас из виду, она сбрасывает эту одежду и остается в другой — обтягивающей и откровенной. Потом всю дорогу до школы она наводит макияж и заново причесывается. Так же ведут себя и четверо ее подруг, трое из которых живут у нас. Когда день заканчивается, по дороге обратно они избавляются от макияжа и снова надевают бесформенную одежду.
— Что? — спрашивает Габби противным голосом, глядя на меня. — Я пишу и-мэйл.
— Я жду больше десяти минут, — говорю я. — И ты не пишешь и-мэйл. Ты смотришь на парней без рубашек.
— Ну и что? Хочешь накапать на меня, ябеда? — спрашивает она насмешливо, будто обращаясь к ребенку.
Девушка рядом с ней, которую зовут Хильда, но которую большинство школьников зовут Ла Горда — «толстуха» — (только за спиной и никогда в лицо), смеется.
Это неразлучная парочка, Габби и Ла Горда. Я закусываю губу и отворачиваюсь к окну, скрестив руки на груди. Во мне все бурлит, отчасти из-за того, что мне надо добраться до компьютера, а отчасти потому, что я никогда не знаю, как мне реагировать на насмешки Габби. Остается четыре минуты. Мое нетерпение переходит в отчаяние. Вдруг появились новости — горячие новости! — но я не могу их узнать, потому что эти эгоистичные дуры не освобождают компьютеры.
Остается три минуты. Меня почти трясет от злости. А потом мне приходит в голову одна мысль, и на моих губах появляется улыбка. Дело рискованное, но если получится, то оно того стоит.
Я слегка поворачиваюсь, только чтобы углом глаза видеть стул Габби. Я делаю глубокий вдох и, сосредоточив всю свою энергию на ее стуле, при помощи телекинеза толкаю его влево. Потом вправо — и так резко, что он едва не опрокидывается. Габби с визгом подпрыгивает. Я смотрю на нее с деланным удивлением.
— Что такое? — спрашивает Ла Горда.
— Не знаю. Как будто кто-то пнул мой стул, что ли. Ты что-нибудь почувствовала?
— Нет, — говорит Ла Горда, и как только слово слетает с ее губ, я сдвигаю ее стул на несколько сантиметров назад, а потом толкаю вправо. При этом я сама по-прежнему остаюсь у окна. На этот раз они обе кричат. Я снова толкаю стул Габби, потом стул Ла Горды, и они, больше не взглянув на экраны, с криком выбегают из комнаты.
— Есть! — говорю я, бросаясь к компьютеру Габби и быстро набирая адрес новостного сайта, который считаю самым достоверным. Потом нетерпеливо жду, пока загрузится страница. Старые компьютеры вкупе с медленным Интернетом просто отравляют мое существование.
Экран побелел, и, строчка за строчкой, начинает формироваться страница. Когда она загружается на четверть, в последний раз звонит колокол. До молитвы остается одна минута. Я склонна проигнорировать сигнал, пусть даже рискуя быть наказанной. Сейчас мне это безразлично.
— Еще пять месяцев, — шепчу я себе.
Появилась уже половина страницы, показывая верхнюю часть лица Джона Смита, его глаза, темные и уверенные, хотя в них проглядывает не очень понятное чувство дискомфорта. В нетерпеливом ожидании я вся подаюсь вперед, сидя на краешке стула, во мне закипает такое волнение, что трясутся руки.
— Ну же, — говорю я экрану, тщетно пытаясь ускорить процесс. — Давай, давай, давай.
— Марина! — рявкает чей-то голос из открытого дверного проема. Я резко оборачиваюсь и вижу сестру Дору, дородную женщину, нашу главную повариху, которая сейчас глазами мечет в меня молнии. В этом нет ничего нового. Она мечет молнии во всех, кто стоит с подносом в очереди на обед, словно наша нужда в питании наносит ей личное оскорбление. Она сводит губы в абсолютно прямую линию и сужает глаза.
