— Зевс, как говорят, к ней весьма привязан. Только она осмелилась просить за титана, имя которого запретно на Олимпе.
— Ты о Прометее? Он по-прежнему распят.
— Но и Афина не была наказана.
— В конце концов, женщина — она всегда женщина. Говорят еще, что преемница Зевса до сих пор девственна. Не стоило бы нам научить ее главной радости жизни?
— ?!
— Может быть, потом она будет даже благодарна.
— Безумец... А Зевс?
— Для них все сатиры на одно лицо. И да познает она таинство любви, стоя треножником. А темнота? — сатир смотрит на ясную луну. — В конце концов, у нас с тобой есть маски.
Колебания проходят. Беззвучно посмеиваясь, сатиры извлекают из сумок деревянные личины, без которых с легкостью могли бы и обойтись, ибо данный природой их лик и так достаточно уродлив. На плешивых, сморщенных в вечной гримасе головах торчат крохотные как у ягнят рожки, а конские хвосты, выдавая плохо сдержанное возбуждение, то и дело хлещут по животам и ничем не прикрытым бедрам.
Булькая остатками вина, сатиры дожидаются конца купания.
— Правда или нет, — говорит один из них, — но рассказывают, что именно она открыла Прометею черный ход на Олимп.
— М-м-м... Зачем?
— Будто бы приглашая на свидание.
— Гм... — сатир ехидно скалится. — А не сам ли Зевс пустил этот слух? В истории с титаном он бы его неплохо оправдал. Намного лучше, чем анекдот про розыгрыш с мешком костей.
— И байку про кражу огня.
— Она самая странная из всех.
— Дионис говорил как-то... — сатир задумывается, припоминая, — что познание огня богов дало людям нечто, что могло бы уравнять их с бессмертными.
В тишине ночи тревожно кричит вылетевшая на охоту сова. Летучие мыши мелькают, пролетев через свет лунного диска.
— Не знаю, что это могло быть, — слышится бульканье. — Сколько веков прошло — люди те же. Однодневки родом, дети случая и нужды, их первое, недостижимое счастье — не рождаться вовсе, второе — умереть вовремя. Вакх любит шутить. Разве можно верить Вакху?
— Но ты же не будешь отрицать, что Прометей был привязан к этим игрушкам богов?
— Но не настолько, чтобы из-за них вызвать ненависть хозяев Олимпа... Силен говорил мне, что титан просто зарвался и был наказан за наглость.
— Но наказание было сурово даже для нахала. А?
— Боги жестоки. Пан говорил...
— Да, что говорил Пан?
— Что Прометей владеет каким-то древним знанием, дающим возможность увидеть будущее.
— Хм? Даже люди могут предсказать будущее.
— Я говорю о будущем самих богов.
— А... Но если он прозревал будущее, то почему оказался прибит к скалам?
Бульканье бурдюка заменяет ответ.
— А я всегда считал, что все это лишь предлоги. Нужно было убрать самого опасного из потомков старших отпрысков Урана. Особенно когда восстал Тифон, и стало ясно, что Зевс не всесилен.
— Странно. Эту историю помнят все, но каждый рассказывает ее по-разному.
— Созвучны лишь эпитафии. Может быть, она чем-то задевает нас.
— Но чем?
— Живи настоящим. Глянь-ка лучше на нашу богиню. Кажется, она выходит... О боги! — сатир кривляется и беззвучно смеется. — Я горю священным огнем!
— Я тоже! Какая грудь!
— Какие бедра!
— Идем, а то она первая возьмется за копье.
— Какое?
Хихикая и надевая маски, сатиры выскакивают из кустов. Остановившись на кромке воды, девушка не высказывает ни страха, ни удивления. Когда сатиры приближаются, она поднимает руки. Движения ее хлестки, как выпады змеи. Лапы сатиров будто попадают между спиц раскрученного колеса, их маски сбиты, и вот легкими, как хлопки крыльев касаниями, богиня дотрагивается до их лиц.
И они слепнут. Навсегда.
* * *Проходят века, прежде чем переменившийся ветер доносит распятому богу весть о приближении кого-то, равного ему.
Принесенный западным ветром, бог Гермес усаживается на уступ скалы. Последний раз вздрогнув, крылышки его сандалий устало опускаются.
— Здравствуй, сын Эвримидонта и Фемиды! — улыбаясь, говорит он.
— Здравствуй, сын Зевса и Майи! — отвечает титан. Покрывшая его лицо известковая корка расползается на тысячу трещин. — Ты несколько поторопился прилететь за моей душой. Я еще не собираюсь в Долину Теней.
— На сей раз я не проводник, а гонец. Боги Олимпа интересуются твоими размышлениями о вечности.
— А им не интересно, что я думаю о справедливости и возмездии?
Безбородое лицо Гермеса расплывается в улыбке:
— Великим богам интересно все. Например: вынес ли некий титан правильный ответ из данного ему урока?
— Я знаю заранее все ответы.
— И поэтому ты оказался здесь?
Клубящиеся над белыми вершинами облака смыкаются, закрыв солнце. На лицо распятого бога падает тень.
— А вы все еще считаете, что вам принадлежит вечность?
— А ты считаешь по-другому?
— Я видел, как под копытами судьбы рассыпались в прах два владыки мира. У меня хватит терпения дождаться, когда то же самое случится с ублюдками Крона.
Почему-то люди считают, что боги всегда разговаривают в возвышенном стиле. Люди ошибаются. Гермес похлопывает по колену перевитым лентами жезлом.
— Ну, раз ты сам заговорил на эту тему... Ведь тебя по-прежнему считают хранителем каких-то тайных знаний. Я-то, допустим, так не думаю. Но другие, кто еще сохраняет к тебе уважение...
Следует пауза.
— Перестань хитрить, — говорит Прометей, — со мной это не пройдет. Неужели вы пытались прозреть грядущее? Следили за полетом птиц? Смотрели, как упадут камешки? Исследовали завитки бычьей печени?
Гермес легонько покусывает губу.
— Зачем тебе это знать? — спрашивает он.
Распятый бог усмехается:
— Потому что так и было на самом деле. Вы чем-то встревожились. А ты вспомнил обо мне и решил узнать больше других? Так как? Потребуешь от меня еще доказательств моих знаний?
— Нет, достаточно. Ты прав. Какая-то темная угроза очень медленно, но неотвратимо надвигается на могущество олимпийцев. И все знамения, к сожалению, очень темны и запутанны.
— Еще бы! — распятый бог гремит цепями. Он смеется. — Стоит ли такое пророчество выпущенной птицы, брошенных камней и вспоротого бычьего брюха? Да последний осел поймет, что все, имевшее начало, рано или поздно найдет свой конец. И тем более, если это власть.
— И ты можешь сказать, что нас ждет, сын Фемиды?
Прометей улыбается:
— Во всяком случае, я догадываюсь.
— Быть может, поделишься своей догадкой?
— Зачем?
— Твое упрямство не приблизит свободы.
— Кого и когда я о ней просил?
