— Это трудно понять, — сказал Марк. — Как бы я хотел их вернуть и показать тебе…
— Трудно понять? Почему? Они… эти золотые были другими… Не такие, как, как… — Понять легко, трудно высказать, объяснить, как не хочется слушать про женихов, налоги, шерсть и муку, как тошно глотать уличную пыль и улыбаться судье Харитону…
— Они были такими, как ты, Агапе. А может, ты из них? Я состарюсь и умру, а ты будешь срезать виноград, улыбаться и ждать своего золотоволосого и вечно юного…
— Я буду ждать только тебя. Всю жизнь!..
* * *
— Где ты шлялась? Где, я тебя спрашиваю?! Дрянь! Дура неблагодарная…
— Постой, Хриса! Может, еще ничего…
— А то не видно!..
— Хоть бы и видно, нечего орать! Услышат еще… Живо в дом!
Мать послушалась, схватила Агапе за руку, так что девушка едва не закричала, и потащила к кухонной двери. Бабушка переваливалась следом, отца видно не было. Дом и улица спали, небо было полно звезд, но они стали тусклыми, как стекляшки, к которым пристало мыло. Бабушка закрыла дверь, мать, больше ничего не стесняясь, ударила дочь по щеке. Это было не больно, не так больно, как впившиеся в запястье ногти, но Агапе заплакала. От обиды, от того, что полет кончился в пропахшей вчерашним соусом кухне.
— Плачешь? — прошипела мать. — Раньше надо было! Кто?! Судья или кобель этот захожий?..
Отвечать было нельзя. Слова бы добили то, что еще трепетало на краешке души, что нельзя было отдавать. Мать с бабушкой зло спорили, но они не спорили и не ссорились, только ругаясь с отцом. Ей повезло, что бабушка не спала. Наверное, повезло…
— Ты дала?! — Они с Марком стояли так же близко, только там были любовь и небо, а здесь — злоба и доски над головой.
— Мне пора.
— Уже?
— Ох, я и так…
— Звезды утром меркнут, я знаю…
— Ну?! Молчишь?! — Как кривится материнский рот, как уродливо кривится! — Ты только глянь на нее…
— Я гуляла, — вдруг сказала Агапе, — я ходила к оврагам…
Мать опять зашипела, а бабушка вдруг толкнула Агапе на скамью. Ее осматривали, как какую-то овцу. Девушка не кричала и не отбивалась, только стиснула кулаки и поняла, что до сих пор сжимает сорванную Марком веточку бересклета. Все, что осталось от счастья.
— И чего орать было? — Бабушка отобрала зеленый прутик, зевнула и вытерла руки прямо о платье. — По себе судишь, коза гулючая? Не видишь, что ли, гадать она бегала. Наслушалась, не без того, так все уши развесили, даже мордоворот твой, а уж девчонка-то! Да еще и луна полная…
Ей все-таки повезло и с бересклетом, и с луной. В полнолуние у оврага срезают ветки и кладут под подушку — увидеть жениха. Только она никогда не искала женихов, а гадать… Она все знает и так!
— Выпей горячего и ступай спать. Может, и впрямь кого увидишь. Только не сукновала…
— А чем он плох?! — вскинулась мать. — Сейчас за одно одеяло больше дадут, чем за…
Сукновал, мукомол, племянник мытаря… Хорошо, судья Харитон женат, уж его-то родители не упустили бы.
Девушка сбежала под спор о ценах на перо. Знай Агапе, где сейчас Марк, она бы бросилась за ним в чем была, но певец ушел, то есть это она ушла, потому что спешила домой. Время Всемогущее и дочери его вечные, ну почему, почему она вернулась?!
* * *
Если не уснул ночью, на рассвете не уснешь и подавно. Позже — запросто, но когда тьма становится дымчатым хрусталем, просыпается богиня дорог и зовет. Ее зов слышен не всем, но властен над всеми слышащими. Марк слышал, и еще он все равно уходил. У певца две жены — дорога и китара, третья ему ни к чему.
— Так я и знал! — подал голос фавн, которого пришлось растолкать, ибо козлоног дрых на дорожном мешке. — Врал ты все. Гулял он… Лежа тоже гуляют, когда гулящие.
— Подвинься! — не стал вдаваться в подробности певец. — Или вставай, если жрать будешь.
— И кушать, и пить. — Козлоног уже сидел на корточках, раздирая пальцами кучерявые лохмы, из которых лихо торчали рожки. — Ты меня разбудил, ты меня и корми!
— Доставай. — Марк кивнул на мешок, который был слишком тяжел, чтоб его волочь до следующей харчевни, где будут песни, а значит, и хлеб, и мясо, и вино. — Что найдешь съедобного — твое.
Фавн и не думал церемониться: поесть он любил почти так же, как поболтать.
— Не приспичило б тебе девулю валять, — объявил он, — я бы к вечеру еще чего припомнил… Нет, ну какова! Один вид, что недотрога, хотя от козы — козленок. Хриса-то…
— Заткнись и жуй. — Марк красноречиво тронул дорожный посох. — Я, к твоему сведенью, ее ни разу не поцеловал!
— Тогда какого… — ошеломленный фавн аж выронил головку сыра, — какого… ушастого уматываешь?
— Про одно дело вспомнил. — Не окажись Агапе столь пуглива, он бы уже заработал счастье на ночь и ярмо на всю жизнь. Что бы он стал делать в этой деревне? Что бы делала Агапе на дороге? Она не канатная плясунья, ей нужен дом, ему — нет.
— Ты не вернешься, — изрек фавн, вздохнул и занялся сыром. — У нас есть дар предвидения… Время его не отобрало, просто мы почти передохли…
— Что ж тогда ерунду несешь, провидец?
— А прошлое мы не видим, — выкрутился козлоногий. — Откуда мне знать, спал ты с девой или нет. Вот что не выйдет у вас ничего, знаю. Вино тоже мое?
— Твое. А что ты еще видишь?
— А ничего не вижу! — сощурился фавн. — Ни дома тебе не вижу, ни жены, ни денег, пыль сплошную… Ну, и вино. Догонит оно тебя, и правильно. Что ищешь — не найдешь, так хоть пьян будешь, а пьяному умирать и то весело, хотя тут с тобой что-то не то… Не людской твоя смерть выходит, то есть совсем она не выходит!
— Без смерти я как-нибудь обойдусь. Ладно, прощай, раз не свидимся.
— А может, и свидимся, — сменил гнев на милость фавн. — Вот брошу свои овражки и подамся… куда-нибудь. Полтораста лет здесь сижу, надоело… Может, своих найду. Ну не переели же их, в самом деле?!
— Тогда ищи меня в пыли! — Марк привычно подхватил полегчавший мешок и приладил поверх него китару. Ему уже хотелось шагать под светлеющим небом, глядя, как меркнут звезды и черные силуэты распадаются на деревья и дома. Он уже шел, напевая что-то пока непонятное, радуясь утру и вспоминая вечер. Рыжее небо, облачная охота, ожидание… Хорошо, что ничего не случилось: выпитая любовь становится головной болью, недопитая — песней. Песни так и приходят, проступают сквозь скрип дорожной пыли, обрастают словами, бередят душу, пока не стекут с языка и пальцев, став чем-то сразу твоим и чужим.
Тот закат не твой, ты же вечен,
Та звезда — не твоя предтеча,
Та мечта не тебе под силу,
Та Она не тебя любила.
Не любила и не полюбит…
Черный бык, черный пес, лунный бубен…
За спиной кричат петухи, восток наливается розовым, шелестят еще не облетевшие ветви. Холодно, радостно, и как же много дарит дорога, если ей служить и молиться, если вверить себя ей и только ей. Уходить от несбывшегося в рассвет — это как срываться с тетивы и лететь к солнцу, просто к солнцу, никого не убивая…
