На телеге холмом вздымается накрытая мешковиной добыча.
Незнакомец, останавливаясь, свистит особым свистом, и из кустов появляется голова, покрытая железным тарелкообразным шлемом и соединенная жирной шеей с пухлым телом в грязной стеганой безрукавке.
— Да, брат Химус, — широко улыбаясь, произносит голова.
— Все тихо?
— Ага.
Напарник брата Химуса косолапит к телеге, опустив к земле арбалет.
— Здравствуйте, старый господин, — кланяется он Фаруллаху.
Башмаки — тиффин, штаны — семь хрофтингов, шлем — тиффин и хрофтинг, не больше. В одежде застряли крошки слабоумия и хлеба.
— Отвяжи веревку, — командует наемник напарнику.
Тот шмыгает носом и расплывается в улыбке.
— Да, брат Химус.
Солнце печет. Фаруллах жмурится. Вещи на телеге медленно освобождаются от мешковины.
— Я подойду? — спрашивает Фаруллах.
Брат Химус кивает.
Вещей на телеге много. Названия городов шелестят в голове у лавочника: Кенцарин, Борош, Анталифан. Имена мастеров, кузнецов и чеканщиков, гончаров и резчиков пересыпаются, будто песок. Сигорон Эпикар, Вольцмар, Бьернобонси…
По-настоящему магическая вещь в телеге всего одна, но Фаруллах не торопится указывать на нее наемнику. Она где-то там, в глубине.
Он принюхивается и идет вокруг телеги, вызывая приступ паники у обладателя арбалета. Глаза старика закрыты, но они ему и не нужны. Вещи плывут перед его внутренним взором, одетые в зеленоватый, призрачный свет. Серебряные чеканные кубки, железные поножи с простым узором, деревянные блюда, ложки, щипцы, мешки и сумки, котел большой, котел маленький, тренога, бронзовые подсвечники, ряд шкатулок (одна треснула), цепи с кандалами, узорчатая ткань, в которую завернуты тонкой работы золотые фигурки, несколько кольчуг, шапки, меховой подклад, сорванный с богатого платья, ворох одежды со следами крови, длинные серьги, три, нет, четыре топора, три меча, два кинжала, кривая сабля пустынника, пучок стрел, несколько пар обуви, медный горшок…
Ах!
Фаруллах едва не сбивается с шага, но ему достает хитрости вытрясти невидимый камешек из туфли. От медного горшка тянет магией, как густым наваром. О, нет, в мире почти не осталось таких вещей, уверен Фаруллах. Уж он знает точно.
Вот она, плата Гассанхару.
И свобода. Сладкая. Без привкуса горечи. Полная свобода! Лицо старика не меняется, но внутри он ликует.
Еще две вещи едва отмечены магией. Это железная перчатка, лишенная мизинца, и головной обруч с пустой оправой.
Фаруллах завершает круг.
— Полторы тысячи тиффинов.
Напарник брата Химуса громко икает. Громадность суммы лишает его возможности стоять, и он валится в пыль. Рот его раскрывается. Наемник щурит синие глаза.
— В этой куче, — кивает он на телегу, — есть особые вещи?
Ах, если бы Фаруллах мог солгать!
— Целых три, — вздыхает он.
— Что мне будет с этих вещей?
— Они и составляют основную часть суммы. Но я в любом случае возьму все.
— Ты не понял, — щелкает зубами брат Химус. — Что эти предметы могут дать мне?
— Не знаю, — говорит Фаруллах, — возможно, рука твоя станет тверже, а глаз острей. Но, я вижу, прошлым владельцам это не особенно помогло.
Наемник смеется как каркает.
— Они совсем бесполезны? — спрашивает он, отсмеявшись.
— Почему? Им можно придать силы, но это долгий процесс. Тем более, что перчатка — без мизинца, а обруч — без камня. Но они все равно будут цениться, и достаточно высоко. В нашем скорбном мире много людей, сходящих с ума по таким останкам.
— А третья вещь?
Наемник не упускает ничего из ранее сказанного.
— Это горшок, — скрепя сердце, отвечает Фаруллах.
— И что он?
— Он тоже с искрой магии.
Брат Химус смотрит на лавочника.
— Я спрашиваю, что он делает?
— Пока не знаю, — качает головой Фаруллах. — Возможно, придает приготовленным в нем зельям чудесные свойства. Или же показывает будущее.
Напарник наемника, сидящий у тележного колеса, издает:
— Пфа-х-ха-ха! — и, дрыгая ногами, валится навзничь.
Руки его прибивают пыль, будто он грузной серой птицей хочет взлететь в небо. Впрочем, думает Фаруллах, отталкивается от земли он все же недостаточно сильно.
— Брат Лепель не любит глупые слова, — произносит наемник. — Вы его рассмешили. Он, скажем, несколько тугодумен.
— Пфа-х-ха-ха! — следует новый взрыв смеха.
Солнце с неистребимым упорством ползет в зенит. Дышать становится все труднее. Лавочник чувствует, как капельки пота проступают на лбу. Откуда-то издалека, на грани слышимости, доносится рев рогов и бой барабанов.
Фаруллах вздыхает.
— Так что вы решили, господин?
— Полторы тысячи тиффинов?
— Да, господин.
— А без этих трех вещей?
— Сто сорок — сто пятьдесят тиффинов. И вам вряд ли дадут больше. Как за все, так и за отдельные предметы. Ну, может, дадут двести.
Брат Химус смотрит на лежащего брата Лепеля.
— А ты, насколько мне известно, можешь очистить или усилить магическое действие предметов?
— Могу, — кивает Фаруллах, — но это долго и дорого.
— Сколько?
Лавочник улыбается.
— Я боюсь вновь насмешить вашего друга.
— Не юли! — наемник сгребает в кулак халат старика. — Знаю я вашу торгашескую породу! Ни сделки без прибытка. Ничего задаром!
Фаруллах чувствует, как ноги его отрываются от земли. Наверное, возьмись он перечислять похожие случаи, получился бы знатный кадын. Длинный. В сто, а то и сто двадцать строчек. О, годы, годы!
— Задаром я даю только советы, — стесненно произносит Фаруллах в синие, злые глаза.
Наемник моргает.
— Прибить бы тебя, сморчок, — он выпускает халат из пальцев. — Но, говорят, убийцы лавочников живут коротко.
Фаруллах заправляет выбившуюся полу в пояс.
— Вы можете попытать судьбу, господин.
— Обойдусь, — кривит рот брат Химус. — Я жив именно потому, что судьбу не искушаю. Так сколько?
Фаруллах не раздумывает.
— Год, — говорит он. — Год по сроку. И триста тиффинов за три вещи.
— Примешь задаток товаром?
— Вот этим? — кивает на телегу Фаруллах.
— Да, но три магические вещи остаются моими, — наемник протягивает руку для скрепления договора.
Лавочник не спешит ее жать.
— Подумайте, господин. Полторы тысячи тиффинов.
Далеко на севере курятся черные дымки. За горелым домом Шолоха Ратима звенит колокольчик милосердного странника. Брат Лепель, поднявшись, выбивает пыль из штанов.
— Неужели у тебя есть такие деньги? — усмехается брат Химус.
