— Вставай! — воин навис над пленником. — Что ты делал ночью?
Юноша тяжело поднялся на ноги, выпрямился и ответил:
— Мы разговаривали.
— «Мы»?
— Пес и я. Он рассказал мне о тебе.
Мышцы плеча напряглись, сам собой сжался кулак. Воин, скрипнув зубами, остановил неподнятую руку.
— Ты ведь мог сожрать эту старую груду костей! Что, по вкусу не пришелся?
— Напрасно ты обижаешь пса. Он беззаветно любит тебя. Ты полагаешь, он не помнит, как ты бросился в стремнину и вытащил мешок, в котором топили щенков? Как ты согревал его тельце на своей груди и воровал для него молоко в деревне? И как ты был рад, когда он одержал свою первую победу, а лесной отшельник дал ему грозное имя — Лембой*.
— Бес окаянный…
— Пес ценит жизнь, — продолжал еретик, — потому что он предан тебе. Он отдаст свою жизнь только за твою.
Воину потребовались минуты, чтобы потушить пожар, разгулявшийся в душе. Он отвернулся и долго боролся с предательским дыханием.
— Ладно. Будем считать, ты не врешь, — он говорил глухо, полагая, что истинные чувства надежно спрятаны под жестким тоном и брошенными словами. — Тогда какого черта ты остался здесь? Ты мог бы, кстати, напасть и на меня… Что молчишь? Кишка тонка?
Еретик усмехнулся.
— Ты играешь со своей и чужой смертью, не ведая, что есть смерть. А жизнь твоя пуста. Ты ценишь ее ровно на те монеты, которые намерен получить за меня.
Речь оборвал сокрушительный удар. Хрупкое израненное тело отлетело на камни, и по гладкому омытому весенними разливами валуну поползла тягучая багровая змейка…
— Эй!.. Эй, ты там еще не помер? Ты, еретик, а ну отвечай!
Воин торопливо перевернул пленника на спину. Кровь текла из носа и рассеченной губы.
— Вот, вечно так, — он сжал кулак и с сожалением оглядел его со всех сторон. — Не волнуйся, старик, жив твой полночный собеседник.
Воин поднял юношу за плечи и потряс, будто куклу. Пес высказал свое неизменное «аув» и побрел к ручью.
— Куда уж ему с нами справиться, — продолжал Воин вслух. — Гляди, в чем душа-то держится! А может, у него и души нет?
Он бы махнул рукой, кабы руки не были заняты.
— Ну, оживай! По морде никогда не получал?
Взгляд еретика прояснился. Еще несколько секунд, и вместо мягкого снопа сена в охапке Воина оказалось слабое, но держащееся на ногах тело.
— Нос вытри… Ладно, в следующий раз буду с оглядкой.
И застыл, натолкнувшись на укоризненный взгляд собаки.
«Показалось… Дьявол их всех раздери!»
Ты забыл…
Воин потряс головой и снова подумал: — показалось.
Мелкие придорожные поселения не сулили ничего, кроме неприятностей. В спины чужаков вонзались жадные до сплетен взгляды, торгашки обступали пеших и как мухи роились вокруг всадников. В трактирах каждый норовил подсесть за столик и окружить гостя повышенным вниманием.
Воин не завернул бы в эту неприметную деревушку, но мешок с провизией опустел, а суслики и другие грызуны, которых пес приносил хозяину в избытке, не годились для человеческого стола. Кроме того, пленник упрямо отказывался от остатков хлеба, сыра и вина. Ослаб предельно, хотя Воин больше не связывал ему руки — какой толк, все равно ночью избавится от веревок! Еретик брел за всадником, опоясанный длинным кожаным ремнем, который конвоир надежно прицеплял свободным концом к луке седла.
Торгашки не приставали. Взгляды прохожих поспешно ныряли в неказистые дворы, едва скользнув по фигурам чужаков. Видимо суровая мина на лице воина, его внушительный меч за плечами, огромная собака и странный пленник под черным капюшоном не располагали жителей к дружеским улыбкам.
— Ждите тут.
Воин оставил лошадь, пса и еретика на коновязи, а сам, прихватив мешок, направился в трактир.
Ждать пришлось недолго. Сначала из-за открытых дверей послышались громкие голоса, затем яростная брань, а в довершение — грохот рушившихся столов и лавок с перезвоном бьющейся посуды. Пес зарычал и вскочил на крыльцо. Вывалившийся из трактира мужик намеревался вернуться в драку, но, столкнувшись нос в нос с оскаленной мордой, бросился наутек. В недрах деревянной потасовки угрожающе загремел металл. И исступленный вопль разом обрубил разгулявшееся буйство.
Появился Воин. Багровый от гнева, он плечом поправил ножны, вытер клинок оборванным лоскутом одежды и водворил на место поработавший меч.
— Мразь, — буркнул он, отвязывая коня.
— Зачем ты лишил его жизни?
Воин вздрогнул. Еретик не проронил ни слова с того замечательного утра, когда он обнаружил пленника свободным и не сбежавшим.
— Я не терплю, когда всякая гадина угрожает мне тесаком, — выплюнул Воин и опомнился. — Не твое дело!
Он выехал из деревеньки так, будто не слышал за спиной проклятий и надрывных бабьих причитаний.
— Ты лишил жизни того, кто высоко ее ценил, — произнес Еретик. — У него осталась семья, ему было больно умирать.
— Всем больно умирать.
— Для тебя боль ограничена лишь физическими страданиями. А те, чья жизнь полна, кто живет не ради себя одного, кто верит в будущее и создает память для потомков — их боль куда страшнее.
Всадник окатил пленника ледяным взором.
— Значит, тебе на плахе слишком больно не будет. Верить тебе не во что.
— Ты не знаешь, как живу я, — сказал Еретик.
Ты забыл своё…
Он вздрогнул. Голос юноши и тот, другой, непрозвучавший, были совершенно разными.
— Зато я помню, как подыхала твоя семья под моим клинком, — оскалился Воин.
«Колдун проклятый! Что б тебе пусто было!»
Бледное лицо еретика пряталось под тенью капюшона.
— Меч убивает плоть. Но ничто не в силах разрушить Круг Бытия. Помнящий зрит силу предков.
— Я с удовольствием посмотрю на твоих предков, когда тебе всенародно отсекут башку.
— Ты тешишь свою маску, Воин. И не желаешь помнить своё.
— Еще одно нравоучение, и, клянусь, ты об этом пожалеешь!
Еретик не ответил. Но под капюшоном мелькнула невнятная улыбка.
Несмотря на неприятный инцидент, польза от посещения деревни все-таки была. Воин пополнил запасы провизии и вина до того, как трактирные завсегдатаи полезли в драку.
Конь фыркал и жевал удила. Молодой, привыкший к доброй рыси, он ускорял шаг, но всадник немедленно натягивал узду. Воин не торопился. Селение осталось далеко позади, близился вечер, и редкий приветливый лес по левую сторону от дороги манил завернуть на ночлег. Фляга с вином опустела больше чем на половину, и он уже присматривался к тропинкам, ведущим под сосновые кроны. Но то ли вино развязало язык, то ли умиротворяющее лиловое небо и рыжий закат над дорогой побуждали к философским измышлениям, так или иначе он заговорил.
