А бритоголовая продолжала:
Поздно о чем-то думать, слишком поздно,
Тебе, я чую, нужен воздух,
Лежу в такой огромной луже,
Прости меня, моя любовь…
Это было про меня. И про Катю. И рядом с нами не могло быть ни Лили Роуэн, ни всех других… Ни растерзанной, распластанной на земле Кентер, чьи незрячие глаза смотрели в небесную бездну, и стыли в них… нет, не страх и ненависть, лишь удивление и обида…
А бритоголовая пела:
Джинсы воды набрали и прилипли,
Мне кажется, мы крепко влипли
Мне кажется, потухло солнце,
Прости меня, моя любовь…
– Что за сингерша? – спросила Марьяна, когда песня закончилась и знакомые звуки умерли. – Ты в теме?
– Молчи и слушай, – велел я.
Больше мы не разговаривали. Я переставил свой стул на другую сторону стола, рядом с Марьяной. Она тоже не спускала глаз с лысой певицы, и между нами наступило единение, но не то, которое приводит в постель, а то, из-за которого прикрывают грудью товарища в бою.
А безволосая продолжала петь.
Шкалят датчики… Хочешь, я взорву все звезды?.. А девушка созрела… Я тебя ненавижу…
Перед сценой слились в танце две пары, но все прочие оставались за столами и, отложив вилки, завороженно слушали с открытыми ртами.
Безволосая пела.
И я снова был в прошлом, и рядом сидела мама, в сарафане в горошек, а я качался на качельках во дворе нашего загородного дома, и лаяла на кого-то за забором собака Альма, и все еще в жизни было впереди…
– Делай со мной что хочешь, – пела бритоголовая.
И я уже готов был позвать официанта и попросить графинчик с коньячком (наш дачный сосед, когда его спрашивали, как правильно – коньяку или коньяка, – отвечал: коньячка), но тут безволосая спела:
Ветер рассказал мне о страшном секрете,
Нам остаются последние сутки.
После чего барабанщик отложил палочки, аппаратуру выключили, и музыканты отправились за свободный столик, и уже открывали коньячок, и уже протягивали к бутылке рюмки, а левыми руками брали с блюдца ломтики нарезанного лимона – испокон веку лучшую закусь для коньяка…
Я жестом позвал официанта:
– Счет, пожалуйста!
– Как? Вы уже уходите? – удивился тот. – Через четверть часа музыканты продолжат.
– Счет, пожалуйста!
Он быстро выписал счет.
Я расплатился и двинулся к выходу. Марьяна безропотно поднялась и пошла следом. Мы молча вышли на улицу и молча сели в «забаву». Только тут Марьяна открыла рот, чтобы назвать адрес, и я тронул машину. Ехали тоже молча. Потом она попросила высадить ее за квартал до дома, и я остановил машину там, где она указала.
– Так я позвоню? – несмело сказала она, а я лишь кивнул.
Она махнула рукой, и я уехал, даже не повернув головы и не посмотрев в зеркало заднего вида.
Через минуту я уже не помнил о ней.
Со мной была Катя.
Светофоры на перекрестках то и дело задерживали меня красным светом, я останавливался и подавлял в себе желание расстрелять очередного мерзавца на месте. Заезжая в подземный гараж, я не ответил на приветствие охранника, и он проводил меня удивленным взглядом. Лифт полз по шахте со скоростью улитки, и я едва не приплясывал от нетерпения.
Когда я ввалился в прихожую, Катя высунулась из кухни и спросила:
– Ну как? Что-нибудь удалось узнать?
Я не ответил – я шагнул вперед и прижал ее к себе, и она, почувствовав упругость того, что должно было стать не только моим, сразу все поняла. Тогда я схватил ее на руки и понес в спальню. А там ногой вышвырнул за дверь возмущенного Пусю, содрал с Кати футболку и джинсы, и все остальное, и, рыча и путаясь в собственной одежде, повалил жену на кровать, и мы все делали так, будто у нас и в самом деле остались последние сутки, и бедный Пуся скребся в двери, но мы его почти не слышали…
Утром настроение у меня было – хоть вешайся.
Я прекрасно понимал, что если бы не лысая певица и не тексты Земфиры, я бы оказался в постели с Марьяной. Конечно, Арчи Гудвину это было совершенно по барабану, но Макс Мезенцев год назад дал себе клятву, что никогда больше не поддастся первобытной стадии сексуальных отношений, называемой промискуитетом.
За ночь я пять раз просыпался с одной и той же мыслью: если бы мне не удалось удержать себя в узде, нам с Катей и в самом деле остались бы последние сутки. Потом я засыпал, и во сне ко мне являлся доктор Марголин, кричавший: «Либо узда, либо п…зда», – и накатывало чувство стыда, и я опять просыпался, с облегчением обнаруживая, что устоял, но вновь вспоминая о неизбежности последних суток, если нарушу клятву…
А утром мой стыд превратился в неуверенность. И Катя это сразу почувствовала. Когда мы завтракали, она снова спросила:
– Ну как? Что-нибудь удалось узнать?
– Мало, – грустно сказал я, откладывая вилку. – Почти ничего. Боюсь, зря мы взялись за это дело. Офис этой компании – самое настоящее змеиное гнездо.
Катя накрыла теплой ладонью мои пальцы:
– Так это же хорошо! Змеиная сущность обитателей непременно проявится. Рано или поздно они ужалят друг друга…
Дальше прозвучало уже знакомое. Это наш шанс, Максим, ты должен быть уверен в себе, и сама судьба пойдет тебе навстречу, работа никогда не бывает ненужной, удача обязательно улыбнется, я в тебя верю, тебе повезет, Максим, будь тверд и последователен…
Это была обычная психологическая обработка, предпринимаемая всякий раз, когда я терял уверенность в своих силах. А я терял ее дважды, и Катины «дозволенные речи» мне помогали. К тому же, психологической обработкой такие разговоры и ограничивались. В мою часть дел Катя никогда не лезла и в конкретике ни о чем не расспрашивала. Даже если я давал ей задание, связанное с расследованием, она ограничивалась только полученными инструкциями. Не расспрашивала она и о прошлом. Только однажды поинтересовалась событиями, которые вывели осужденного бывшего капитана Вадима Ладонщикова на свободу и превратили в Максима Мезенцева. И я сказал, что дал властям подписку о неразглашении и вообще… Меньше знаешь – лучше спишь. Более того, дольше живешь. Во всяком случае, это «дольше живешь» касается меня. Сама знаешь поговорку «Язык мой – враг мой». А мой язык – мне не враг… И посему I am sorry sugarbaby, но…
Я ей даже правды о детях не рассказал – ни о нашем, ни о том, втором. Мол, обычная уголовщина, торговля органами навырост. Мол, все преступники получили свое. Этому она, впрочем, по-моему, не очень поверила… И была права – не бывает так, чтобы ВСЕ преступники получали свое. По крайней мере, в нашем мире не бывает. Разве лишь в детективных романах… И если бы не ТОТ мой выстрел, Палваныч наверняка бы выскочил сухим из воды. И была бы у его начальства еще та головная боль. А так: нет человека – нет проблемы! Известная историческая фраза. Всех устраивающий выход. А для меня – возможность жить дальше, пусть и под вымышленным именем. Банальная, по сути, история. Банальная, но только не для меня и не для Кати. Ибо была Инга. Ибо я живу потому, что она умерла. А Катя живет потому, что живу я, а значит потому что умерла Инга. Хотя об Инге, разумеется, она не знает ничего. И никогда не узнает! Но я-то знаю. И потому у меня есть долг – хотя бы перед Ингиной памятью. Как бы красиво это ни звучало! Красивые слова – не всегда ложь. Бывает, просто других не подобрать, другие будут не совсем точны…
