Он стоял, не шелохнувшись. В глазах — разочарование и одновременно ожидание. Так же на нее смотрел Йару, съев отмеренную ему порцию сладостей: что, разве ничего больше не будет? Эйки показала ему на одежду, стараясь не смотреть в сторону красневших в траве подштанников.
Волк, нехотя натянув на себя штаны и рубаху, поглядывал на нее все с тем же разочарованно-выжидающим выражением. Надо бы дать ему поесть. Хотя одними лепешками он сыт не будет — вон какой высокий и здоровый, быка ударом свалит… Достав из мешка завернутые в тряпицу лепешки, кивнула Волку: «Пойдем».
Легко ступая, шла она по знакомой с детства тропинке. Он — за ней, след в след, совершенно беззвучно. Точно хищник, выслеживающий добычу. Вот уж действительно волк! Дыхания и то не слышно. И ведь еще вчера она не знала его. Хотя нет. Знала. С той первой ночи в мадане. Или раньше? У Эйки возникло странное ощущение, что он всегда был с ней. Всегда.
У родника Волк, сгорая от жажды, подставил лицо под прохладные струи, ловя их ртом, и в памяти возникли увиденные в давнем сне скалы, осыпаемые прозрачными брызгами. Он тогда показался ей таким же каменно-твердым, как эти утесы. Но нет, не каменный он, совсем не каменный. Горячая кровь струится по его жилам, под прокаленной солнцем кожей упруго перекатываются крепкие мускулы. Однако не здесь и не сейчас любоваться бы им. Не здесь и не сейчас…
Когда Волк напился, Эйки протянула ему лепешку. Он взял, разломил пополам — половину себе, половину ей. Она показала: вон их сколько. Обрадовался. Голодный же… Очень скоро он съел свою часть, оставшиеся Эйки завернула в тряпицу и, всучив ему, махнула рукой: «Иди». Волк смотрел непонимающе. Махнула опять: «Здесь расходятся наши дороги». На этот раз он ее понял. Постояв немного, поднял вверх сжатую в кулак руку, коснулся ею лба, повернулся и исчез — бесшумно и быстро, как зверь…
Как только Волк скрылся из виду, навалилась усталость. Усталость и пустота. Еле передвигая ноги, побрела Эйки к потухшему костру. Шлема и доспехов не было. Ушел… Но разве не сама она заставила его уйти, чтобы больше никогда не увидеть?
Остатки хвороста лежали грудой у кострища. Развела огонь и, сбросив одежду, прошептала:
— За помощью к тебе обращаюсь я…
Жар коснулся обнаженного тела, по которому быстро разлилось блаженное тепло. Протянула свой амулет к весело пляшущим язычкам пламени, и отблеск их лег на серебряные крылья, лежавшие недавно на другой ладони. Его ладони…
Эйки закрыла глаза, а когда открыла, увидела Волка. Он шел к ней.
Над вершинами гор рокотал гром. Златокудрый спускался к Белоликой.
Быстротечное время остановило бег, едва он обнял ее, огонь побежал по жилам — неудержимо, будто сметающий все бурный поток, и она приняла его, как высохшая, растрескавшаяся от зноя земля жадно поглощает льющуюся с небес благодатную влагу. Не могли они наглядеться друг на друга, не могли разомкнуть объятий, и распростерла над ними свои белые крылья любовь…
А потом неведомый доселе покой снизошел в ее душу. Волк спал, уткнувшись щекой в ее плечо. Хотелось прильнуть губами к крепко сомкнутым ресницам, ощутить тепло нежной кожи век. А вдруг он проснется? Нет, пусть поспит. Пусть забудет про битвы, забудет лязг жаждущих крови клинков и крики стервятников над полем брани. Пусть перенесется на залитый солнечным светом берег своего не столь уж далекого детства, услышит вечный птичий гомон над водой…
Спи, мальчик. Спи, воин. Чужеземец, пришедший из-за моря на парусах смерти. Я должна ненавидеть и проклинать тебя. За отца и Ничила, за несчастного Йару. Я должна ненавидеть тебя, Волк! Ненавидеть и проклинать… Но разве я могу? После того, как душу мою, одинокой бесприютной птицей метавшуюся во тьме, озарил свет, и свет этот — ты. Юный бог, сошедший с небесной выси на грешную землю, превративший безводную пустыню в цветущий сад…
Дрогнули его ресницы, а в следующее мгновение он открыл глаза. Рывком сел, тряхнул головой, отбрасывая упавшую на лоб прядь — как козленок, отгоняющий слепней… Потянулся к одежде, достал что-то — это был найденный во время сбора хвороста древесный корень. Осторожно дотронулась до его находки. «Поющее древо». Оно лежало между их ладонями и пело. Значит, Волк тоже слышит неведомую для многих песнь. Волк… Враг рода моего и мой враг. Возлюбленный, обретенный на радость и горе…
Он тем временем достал завернутые в тряпицу лепешки — те, что она дала ему в дорогу. У родника поели, и лепешки показались слаще праздничных пряников. После он принялся что-то выстругивать из него, поглядывая на Эйки. Журчал родник, щебетали птицы, — будто не было под небом разоренных войной селений, обращенных в прах и пепел городов, потухших навеки очагов и погасших глаз, будто не бежала впереди чужих полчищ свирепая волчица с обагренной кровью мордой, вой двуногих отпрысков которой вселял ужас в людские души…
Но сквозь черное облако смерти пробился к ней ясный свет его взгляда: на ладони Волка лежала птица, вырезанная им из поющего древа. Он протянул ее Эйки, а когда она взяла, стукнул себя кулаком в грудь:
— Гэрг!
Гэрг. Волк. Так кричали его соплеменники, увидев Одноглазого. Значит, надо назвать ему свое имя…
— Эйки, — и показала на птицу.
Волк смотрел, не понимая, и Эйки прутиком нарисовала на земле раскинутые крылья и повторила свое имя. Глаза его радостно блеснули.
Потом она легонько коснулась пальцами зажившего шрама у него на груди, и пришел черед Волка рисовать то, что он не мог поведать словами: костер и фигурки вокруг, в руках одной из них — тлеющая головня. Затем, оторвавшись от рисунка, ткнул рукой в одну сторону, в другую. Схватился за грудь и вопросительно посмотрел на нее: ну как, поняла?
Чего ж было не понять. Стало быть, такие у них испытания — вроде тех, что устраивали им в мадане, только они искали коренья и травы, а он должен был увернуться от головни. Потянулась губами к следу от ожога, поцеловала, и в это мгновение рядом раздался шум крыльев. Эйки подняла голову и, увидев мамину птицу, вскочила с криком: «Та кама амаки!» Птица, подлетев, закружила над их головами, вслед за первой появилась вторая, и Волк улыбался, радуясь тому, что они не улетают.
Но не может земное блаженство длиться вечно… Качнулись вдали кусты, и показались полные ужаса глаза глядящего на них Чагалги. Он все видел! Он приведет с собой людей! А Волк один. Они убьют его. Забьют камнями, а если камней поблизости не окажется — будут рвать ненавистного чужака руками, зубами…
Накатила черная волна, и нечем стало дышать: кромешная тьма кругом, и даже крик о помощи не вырвется, замрет на губах, потому что некому помочь, никто не спасет. Из мрака наплывали распяленные в крике рты обезумевших женщин, камни в их руках…
